Посох вечного странника. Михаил Константинович Попов
другом, подзуживают один другого.
Флагрум в руке молодого ромея. Варавва узнает его. Это тот самый молокосос, который сторожил его в застенке. Где, интересно, его щит? Молодой ромей замахивается, охвостье бича путается, но цели всё-таки достигает, потому что плечи обречённого вздрагивают.
О, этот бич! Кто-кто, а Варавва не однажды испытал пагубу этой десятихвостки. Язвы навек запеклись на его спине. И не от пластин даже металлических, а от тех дроблёных бычьих костей, что вплетены в охвостье бича. Металл оставляет кровоподтеки, а осколки пронизывают, кажется, до самого нутра.
Бич уже не свистит, а чвякает, напоённый волглой пеной. Варавва выглядывает среди ромеев старшего. Стоило ли накидывать на этого бедолагу багряницу? Тот белый хитон мигом окрасился бы в тот же цвет. Или решили скрыть, чтобы не дразнить толпу? Или белого хитона стало жалко? Варавва отыскивает в толпе купца. Тот ловит взглядом кусок оборванной алой ткани. В позе его сокрушение. «А ты как хотел?!» – презрительно усмехается Варавва.
Бич больше не взлетает. Наступает заключительная стадия. Легионеры подходят к кресту, опрокидывают его на землю. Потом берутся за осуждённого. Один ромей подхватывает его тело под мышки, другой за ноги. Два-три шага – и они опускают несчастного на крестовину.
Что там творится дальше, разглядеть трудно – легионеры заслоняют обзор… Но по стукотку и звяканью Варавва догадывается, что заколачивают гвозди. Проходит минута-другая, стук затихает. Крестовину начинают поднимать. Кто-то из ромеев пробует взять на плечо, кто-то – в обхват на уровне живота. Этот разнобой приводит к неразберихе. Старший машет, велит отставить, командует, как надо браться. Четверо легионеров – по двое с обеих сторон – обхватывают перекладину и тянут крест волоком. Достигнув уровня двух распятий, они останавливаются. Комель креста, волочащийся по земле, неожиданно срывается вниз. Там яма. О! Выходит, её заранее выкопали. Выходит, этот бедолага всё равно был обречён. Из них троих один был бы помилован, а этот всё равно бы здесь пал. Разыгрывали над ним суд, а на деле уже и приговор заранее вынесли.
Крест медленно вздымается к небу. Взгляд Вараввы, до того следивший за суетой солдат, обращается к распятому. Окровавленные стопы, распухшие лодыжки, посиневшие голени, разбитые колени, дальше лохмотья набедренной повязки. Как ясно и чётко всё видно. Словно не издали, а вблизи. Кажется, протяни руку – и коснёшься… Вот впалый живот, вот частокол рёбер, вот грудь. Грудь сплошь иссечена флагрумом. Значит, лупцевали прямо по сердцу. Глаза Вараввы скользят выше. Ключицы, сломленная безвольно шея, подбородок, бескровные губы. Рот изломан страданием. Ни злобы, ни ненависти на губах нет. Одно страдание.
Что Варавва выискивает, столь подробно и пристально разглядывая распятого? Что ему в нём надо? Или запоминает? Или, наоборот, что-то припоминает?
Взгляд разбойника вздымается выше и тут… Свет! Варавва отшатывается и даже закрывает ладонями глаза. До чего ослепительный свет открывается над челом распятого. Аж в глазах