Авдеевы тропы. Владимир Герасимов
из глаз закапали слёзы:
– Украли меня тати, утащили… Тятенька один… – она не договорила, закрыла руками лицо, согнулась и заревела взахлёб и в голос.
Долго не могла девочка успокоиться. Да и княжич-то держался еле-еле, того и гляди, сам заплачет, губы в кровь поискусал. Но нельзя: ведь мужчина всё-таки.
– У меня-то, Настёнка, маменька и тятенька тоже далеко, и не знают они, что я в басурманском плену, – сказал он, чтоб успокоить её. Похлюпала Настёнка ещё малость носом, успокоилась – любопытство взяло верх:
– Ты, боярин, поди? Вон рубаха-то кака тонкая.
Владимир улыбнулся. От рубахи осталось одно воспоминание – вся в крови, в дырах от костра, тёмная от пота.
– Княжич я, сын великого князя Юрия Всеволодовича.
Настёнка испуганно заморгала глазами, приоткрыла рот:
– Так намедни, как меня тати украли, приезжал к нам с тятенькой в избу князь. Толстый. Сердитой. Разжёг у икон огоньки, молился долго-долго, токмо тогда уехал.
Пришёл черёд удивляться Владимиру. По всему видно, говорила Настёнка про Всеволода. Кому ещё толстым быть?
Приподнял княжич голову:
– Почему знаешь, что князь?
– Так, тятенька сказывал, и воины, которы с ним были. А ты баешь: ты – князь?
– У меня ведь два брата: толстый Всеволод, а ещё Мстислав. А я меньшой. И сестрицы есть.
– Ну, тогда, може, и ты князь.
Но всё-таки недоверчиво смотрит Настёнка на Владимира. Разве такие князья бывают? Тонкошеий, плечи узенькие, голос срывается на мальчишеский, волосы белёсые. Чем он отличается от Федотки, их пастушка деревенского? Да и то, тот покрепче будет. Вот толстый Всеволод, что молился у них в избе, похож на князя. Раньше, когда тятенька с набитой дичью, которой было ужас как много, ехал в столицу, на её вопрос, кто же это всё съест, отвечал: «Всё это князю»…
Не стала возражать Настёнка княжичу – вдруг рассердится. Она уж рада тому, что её приставили к этому мальчишке. Боится она злых узкоглазых татей и баб их, которые ходят в штанах, ездят верхом и громко гикают. Эти моголы, чуть что, дерутся плёткой. Но и она тоже крепко искусала руки татям, которые её украли, хотя они её за это побили. До сих пор лицо горит. А вчера старый сердитый монгол взял её за ухо и, покручивая, смешно говорил:
– Твой долзен сидел у коназа и глядел. Сто коназа сказал, ты делал. Захотел уйти, ты мне говорил.
Мало чего поняла Настёнка из этого лопотанья и если бы услышала подобное дома, то хохотала бы без удержу. Но тут она всего боится. Всё у этих татей не по-людски. Изб нет. Сидят у костров. Ставят маленькие домики из шкур. Сюда только на четвереньках залезать. Пьют лошадье молоко. А уж русским от них пощады никакой нет. Вон их сколько, повязанных, сидит у костров. Всех слабых тати тут же убивают, никакой жалости. И откуда они только взялись? На нашу-то голову. Костров окрест видимо-невидимо. Всю Русь заполонили.
– И откуда токмо эти басурманы? – спросила Настёнка княжича. – Тебе уж не мочно болеть, они больных не любят, – промолвила Настёнка и хотела сказать, что делают басурманы с больными,