Вообрази себе картину. Джозеф Хеллер
Рембрандт и сам никогда больше до него подняться не смог, хоть мы и не знаем, предпринимал ли он такие попытки.
Впрочем, и эта доска прослужила недолго.
– Печатник, все печатник, – бормотал Рембрандт, виня человека, делавшего оттиски для Сикса. – Был бы поосторожнее, не испортил бы доску.
Рембрандт знал, что офортные доски не годятся для многократной печати, но упрямо не желал в это верить. Хотя в отношении доски с изображением Яна Сикса это было тем более верно. Помимо линий, протравленных кислотой, изобретательный Рембрандт процарапал на доске другие – сухой иглой и резцом, соединив различные техники гравирования и создав наплывы, обогащавшие мягкие штрихи бесчисленными оттенками черного цвета, но снашивавшиеся гораздо быстрее обычной офортной доски, так что оттиски вскоре стали бледнеть.
Сикс не жаловался. Его, похоже, заинтриговали приемы Рембрандта, отчего Сикс повадился заглядывать к живописцу единственно ради того, чтобы зачарованно следить за изменениями, кои претерпевали Аристотель, Вирсавия и иные, и рассуждать об увиденном. Почти не сознавая, что делает, он все норовил подойти вплотную то к одному, то к другому холсту, чтобы, пристально вглядываясь, постичь мельчайшие тонкости присущих каждому эффектов, которые чем дальше, тем пуще его завораживали.
– Вижу, вы снова его изменили, не так ли? – сказал он об Аристотеле. – Даже если относиться к этому лишь как к оптическому явлению, – продолжал Сикс, – ему остается только дивиться, как можно создать столь захватывающую иллюзию человека, погруженного в глубокие размышления, пользуясь лишь волосками и краской.
– А также ножом и пальцем, – хмуро поправил его Рембрандт. С вежливой решимостью он втиснулся между Сиксом и мольбертом, не позволяя гостю подойти слишком близко. Он не желал делиться своими секретами.
– Хорошо бы вы меня написали, – внезапно сказал Сикс и поспешно добавил, когда Рембрандт, резко повернувшись, уставился на него: – В вашей манере, конечно.
– В моей манере? – явно удивился художник.
– Я хочу сказать – так, как вам захочется. Я бы не возражал, если бы получилось похоже вон на него.
– Портрет вроде этого? Но это не портрет.
– Я же не сказал «портрет». Мне нравится его грубая поверхность, эти ваши тени и темнота, ваш широкий мазок. Вы даете ясно понять, что здесь побывал художник и что он куда важнее того, что изображено на картине, ведь так?
Рембрандт хмыкнул.
– Было такое желание, – признал он.
– Я узнаю бюст Гомера, – сказал, кивая, Ян Сикс. – А на Аристотеле одеяние современное, но мантия, сдается, античная. Я не ошибся?
Рембрандт об этом понятия не имел. Просто он купил такую одежду.
– Вы и вправду не знаете? Да нет, просто говорить не хотите. А вот шляпу я не узнаю.
– Шляпу я выдумал.
– Вы ее опять изменили, верно? Поля стали шире.
– И опять меняю. Будут поменьше.
– А кто этот человек? Я его знаю?
– Аристотель.
– Похож