Проклятие Гримм-хауса. Карен Макквесчин
витаешь в облаках, Шарман! – фыркнула тётя Максин. – Никогда он ничего такого не говорил!
– А вот и говорил!
– А вот и нет!
– В жизни не видел никого красивее! Он так и сказал! Слово в слово! Я слышала это собственными ушами!
– Вот этими, что ли? Да они же хлопают так, будто ты украла их у слона!
– Ох, Максин, ты такая противная! Не будь ты моей милой сестрой, я бы ни за что с тобой не разговаривала! – Несмотря на грубые слова, звучали они без злобы. Это было их привычным развлечением – оскорблять друг друга.
Хэдли слушала их кваканье и хохот и всё больше погружалась в муки одиночества. Ей ужасно хотелось поговорить с подругами, Софией и Лили! Она даже готова была опять оказаться под надзором Зоуи! Но у тёток не было телефона, и выходить ей не разрешалось. Все двери, ведущие на улицу, были надёжно заперты – как и окна. Хэдли невольно задавалась вопросом, отчего так стараются запереться престарелые тётки.
Любимым временем стала пауза после ужина, когда ей позволялось танцевать. Каким-то чудом Зоуи, позабыв про зубную щётку и пасту, умудрилась уложить все костюмы для танцев. Само присутствие этих вещей в тёткином доме приносило ей утешение. И девочка не спеша брала их в руки по очереди и выбирала, что наденет.
Каждый сценический наряд будил воспоминания о представлении, и каждый нёс своё особенное чувство. Один был связан с джазовым номером, другой – с драматическим танцем. А третий напоминал о танцевальном дуэте, исполненном вместе с лучшей подругой, Лили. Звёздное выступление стало кульминацией долгих часов их общего изнурительного труда: каждое движение совершалось с безупречной синхронностью. И разделённая девочками любовь к танцу только укрепила и без того прочную дружбу.
В детстве благодаря несомненному таланту она очень быстро освоилась на уроках танцев, однако, повзрослев, познакомилась с мастерством других артистов, вдохновлявших её постоянно трудиться и совершенствоваться. Мама шутила, что она нашла своё племя, – и это было правдой. Хэдли чувствовала себя на месте в своём племени и лучшего не желала.
Разложенные на кровати наряды напомнили ей об этом и вызвали слабую улыбку. Она не спешила с выбором, любуясь блёстками и переливами эластичной ткани. Наконец она оделась и сразу почувствовала себя лучше. Лёгкий шелест юбки, колыхавшейся во время спуска по лестнице, вернул знакомое предвкушение, как бывало каждый раз перед выходом на сцену.
Холл у тётушек идеально подходил для представлений благодаря свободному пространству в центре, под великолепной хрустальной люстрой. У окна на большом письменном столе поместили лампу – чуть в стороне от места для танцев. Также тётя Шарман раскопала древний проигрыватель, который именовала виктролой[1]. Когда игла опускалась на пластинку и начинала звучать мелодия, они с тётей Максин погружались в недра продавленных кресел и следили, как Хэдли скользит и кружится под музыку. Часы и часы безоблачного танца. Только в это время девочка чувствовала себя настоящей. Тётки подбадривали
Виктрола – вид фонографа, устройства для записи и воспроизведения звука, выпускавшийся в первой половине XX века. (