Сафонов. Юрий Переверзев

      Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

      1.

      «Поздним вечером накануне выходного дня, когда всё в доме стихает, я сажусь в кухне за стол со своей рукописью, которую достал из ящика письменного стола в комнате, где уже легла спать жена, – всё более утолщающуюся с каждой неделей пачку листов. Я – «сова» и, кроме того, другого времени, кроме таких вечеров, плавно переходящих в ночи, у меня нет. Потребность «помарать» бумагу, выплеснуть на неё то, что оставило в душе след, – будь то нечто радостное или, напротив, принесшее обиду, горе, – наверное, естественна для интеллигентного человека, каковым (возможно, это лишь завышенная самооценка) считаю себя я. Не каждый решается на это – из-за лени ли, неверия в свои возможности, бесперспективности хоть когда-нибудь опубликовать то, что вышло из-под твоего пера… Но, в конце концов, пишу я для собственного удовольствия, которое получаю от самого процесса… Подспудно зреющая мысль изложить на бумаге хотя бы небольшую толику того, что было пережито за две трети среднестатистической длительности жизни – а я уже подошёл к этому рубежу, – оформилась окончательно несколько лет назад после, а точнее сказать – во время встречи выпускников нашего вуза по случаю двадцатилетия его окончания. Мы собрались своей студенческой группой, этому предшествовала значительная подготовительная работа, и вот мы встретились: и те, немногие, кто постоянно живёт здесь, в большом индустриальном и студенческом городе, и те, кто специально приехал с Урала, из Казахстана, Донбасса, Москвы и Подмосковья. Было здорово!

      Я помню тех, кто приехал на встречу, и тех, кто приехать не смог, такими, какими они были в юности, в славные студенческие годы, когда, надо честно сказать, не очень задумываешься над проблемами мироздания, хотя и живёшь среди этих проблем и изучаешь их в учебных курсах, когда жизнь – в целом – воспринимается как праздник, фиеста, а встречающиеся беды кажутся явлением неестественным, бессмысленным, выбивающимся из нормального русла простирающегося на многие годы вперёд прекрасного и наполненного высокой радостью бытия… Я вспоминаю обкатанные временем лица своих давних товарищей – лица, наполненные и теперь той энергией и жизнелюбием, которые видны в выражении глаз, и сравниваю их, погружаясь в дальние отсеки памяти, с ними же, какими они были двадцать лет назад, и не хочу замечать различий. Мне близки и те, и другие, и сейчас я пытаюсь воссоздать на бумаге какие-то моменты жизни некоторых из моих однокашников в пору, когда все мы только стояли у порога самостоятельности, и невольно, зная судьбу каждого, оглядываюсь на них же – но повзрослевших, возмужавших, принятых жизнью в свои не всегда ласковые объятия.

      Стоп! Не все судьбы известны мне. Трое из нашей группы вообще будто канули в безвестность, кое-кто на прошедшей встрече предпочёл не распространяться о себе – вольному воля! – и я не могу писать о них, прежних, не зная ничего (или почти ничего) об их сегодняшней жизни. Но все они живут в моей памяти, я не упоминаю о них в рукописи, но они всё равно присутствуют, словно прячась за строчками, они – в студенческой массе, «в толпе», «за кадром»…

      Я вспоминаю и себя – такого же студента, как они, вспоминаю, что чувствовал тогда, что думал, что переживал, какие допускал ошибки…

      Я пишу новые страницы, одну за другой, перечитываю только что написанное – и пугаюсь: а если я не смог уловить, понять правильно сути характеров моих сокурсников, если что-то перепутал, если одному приписал то, что произошло с другим, – что тогда? Так нельзя обращаться с реальными людьми! Я не хотел бы никого обижать, поэтому спешно придумываю другие имена, переставляю местами, где это получается, последовательность событий… и пишу, чёркаю, опять пишу…».

      …Аркадий Сафонов, он же – Кадик (так звала его с детства мама, так же – благодаря Юре Пешневу, соседу по дому – его стали называть и «одногруппники»), действительно, каждый раз возвращался к уже написанному им, постоянно внося исправления и переписывая отдельные страницы – те из них, на которых уже ничего невозможно было разобрать из-за вымаранных слов и строчек, над которыми вписывались иные слова, из-за вставок на полях и из-за показанных стрелками переносов в другое место отдельных фраз и целых абзацев. Вот и сейчас, просидев над рукописью часа два, он вернулся к её началу и переписал две уже совсем не читаемые страницы. Было поздно, он устал. «Покурить – и спать…» – решил Аркадий.