Лукавый взор. Елена Арсеньева
в те годы уже не был ребенком, о нет! Он был вполне взрослым, он ежедневно видел смерть, кровь, он убивал и сам не единожды мог погибнуть, – и все же ни один эпизод из его боевой жизни не потряс его так, как несколько часов, проведенных в погребе серого особняка.
Почему? Потому что здесь его охватил безумный страх стать предателем – причем против своей воли! А еще он испытывал унижение – беспрестанное унижение, причиняемое человеком, которого он некогда считал другом, но который стал врагом. Таким лютым врагом, что в бою они бы поубивали друг друга. Кто это сказал: когда приходит война, старые друзья могут стать новыми врагами? Кто бы ни сказал, он был прав! И в погребе серого особняка пленник оказался всецело во власти этого врага…
Довольно!
Хватит!
Все давно в прошлом. И даже если призраки этого прошлого вдруг обступили тебя, это именно призраки. Вернитесь же в свои могильные ямы, мертвецы!
Араго решительно вошел в ворота, чеканя шаг, промаршировал к дверям серого особняка, глядя прямо перед собой, чтобы не бросить ненароком взгляд в сторону выступающего крыла, в котором находилась дверь в погреб, и твердя себе, что все забыто.
И вот вам, пожалуйста! Пропахшая бигосом Анджя (надо полагать, без пришепетывания это имя звучало бы как Андзя?) не преминула освежить воспоминания! И мало успокаивает, что она сделала это нечаянно.
Араго, стиснув зубы, подавил невольную судорогу, которая прошла по телу, и, шагнув мимо служанки, небрежно набросил на рога вешалки-стойки для цилиндров свой – в придачу к тем трем, которые там уже висели.
Андзя между тем выглянула в уличную дверь, посветила в темноту сада жалкой своей свечой, потом, сердито проворчав: «Ну, дольше ждать не буду! Господам ихнюю каву[41] вовремя не подашь, они шражу жа шабли хватаютшя!» – задвинула засов и накрепко подвязала веревку, которая тянулась с улицы через особую дырочку в стене и была соединена с язычком колокольчика. Не обращая больше внимания на Араго, она простучала по каменному полу своими сабо, потом ее шаги удалились и стихли. Шандал Андзя унесла, и в вестибюле почти стемнело, только в бельэтаже[42] едва-едва брезжил свет.
Вот же пакость эта Андзя! Неужто во всем Париже графиня Стефания не нашла кого-нибудь поприветливей?!
А ведь поприветливей и не найдется, пожалуй! Простонародье распустилось до полного непотребства. Да, распустишься, наверное, когда власть своей волею сметаешь, а страну с ног на голову переворачиваешь, как это было во время этой трижды растреклятой революции, которую они называют Великой! Насколько знал Араго, в последнее время прислуга предпочитает не служить, а шляться по митингам и горлопанить. Так же было и накануне Июльского мятежа два года назад. Как бы чего нового не устроили! Эх, милые вы мои лягушатники, нет на вас российского государя-императора Николая Павловича, который, загнав бунтовщиков-декабристов во глубину сибирских руд, надолго отшиб у их последователей охоту затевать новый комплот
Кава – кофе (