Альдабра. Черепаха, которая любила Шекспира. Сильвана Гандольфи
и наконец облокотилась обеими руками на стол, как бы ища у него поддержки. Потом бабушка уставилась на пластиковую коробку. Я не ждала, что она сядет: бабушка никогда этого не делала и практически всю свою жизнь провела на ногах. Но тут я чуть было не предложила ей сесть: она выглядела очень усталой.
– Ты должна попросить свою маму рассказать, почему я не принимаю от нее подарков. Почему мы не ходим друг к другу в гости. Я не хочу настраивать тебя против матери.
Она по-прежнему избегала моих глаз.
– Она должна первая рассказать тебе. Ты уже взрослая, Элиза. У тебя своя голова на плечах.
Наконец-то на губах ее мелькнула слабая улыбка, и она снова посмотрела на меня:
– Кто знает наизусть Шекспира, может все в жизни понять.
Я нехотя кивнула, не проронив ни слова. Мне уже не так хотелось раскрыть их секрет. Бабушка заулыбалась еще шире:
– Пей чай. Знаешь, Валентина снова приходила. Валентина – это розовая зайчиха, которая время от времени появлялась на лужайке перед домом. Бабушка Эя говорила, что она каждый раз оставляет для меня подарочек. Я никогда ее не видела, но подарочки были настоящими: деревянная шкатулка, ручка со старинным пером, крошечная мышка из синего стекла. Надо было только выкопать их из-под разбитой лодки.
Покончив с печеньем, я на глазах у бабушки съела весь пудинг. У меня не хватало духа отнести его обратно домой. Потом мы вышли на улицу, и я, заправив ночную рубашку в джинсы, принялась искать клад. Я откопала закрученную ракушку, пальцем счистила с нее землю: она оказалась целехонька, внутри бледно-розовая, такая изысканная.
Вернувшись на кухню, я до блеска отмыла ракушку, выпустила ночную рубашку поверх джинсов, взяла цветы и велела бабушке отойти в угол:
– Ты за короля и говоришь:
«Как поживаете, мое дитя?»[1]– Как поживаете, мое дитя? – спросила бабушка басом.
– Хорошо, спасибо! Говорят, у совы отец был хлебник… – в одной руке я сжимала цветы, а другой, с ракушкой, размахивала из стороны в сторону, – Господи… Господи…
– Господи, мы знаем, кто мы такие, знаем, чем можем стать, – подсказал мне король.
Я повторила эту фразу с выражением и проскочила целый кусок.
– Вот розмарин, это для воспоминания, – я принялась декламировать в раковину, держа ее перед собой, как микрофон. Еще один кусок.
– А вот троицын цвет, это для дум. Вот укроп для вас и голубки…
Я воодушевленно продолжала, ракушка металась вверх-вниз, потому что мне приходилось разбрасывать по полу бабушкины цветы. Я была Офелией – душевнобольной.
– И он не вернется к нам? И он не вернется к нам? Нет, его уже нет, – начала напевать я, чуть не плача.
А потом бросилась в объятия бабушки, хотя Офелия так не делала.
Бабушка Эя зааплодировала.
– Просто великолепно! Ты станешь великой актрисой, Элиза. – Глаза у нее сверкали. – В молодости из меня тоже получалась неплохая Офелия. Я всегда питала слабость к этому персонажу, но ты вложила в него нечто большее, говорю
Здесь и далее в переводе М. Лозинского (Прим. ред.).