Созвездие разбитых сердец. Ричард Брук
этой драмы обречен на осуществление своей свободной воли! Понимаешь теперь?
– Хммм… ну да, но все равно какая-то сомнительная это свобода – как оказаться между молотом и наковальней… Но давай к самой сцене. Значит, ты считаешь, что Иуда должен Христа… ммм… ненавидеть? Презирать, как неудачника, в кого он верил, но кто не оправдал его ожиданий? Так?
– Да, да, именно! – воскликнул Антон, и лицо его исказилось страданием, когда он продолжил излагать новое прочтение сцены – Ты и любишь его, и ненавидишь в то же время! И ненавидеть начинаешь больше, когда он тебя гонит прочь, отталкивает… и вот тогда ты принимаешь окончательное решение предать… обвиняешь его, ищешь его вину, а себе оправдание… Паша, я тебя частенько браню за экспрессию, за то, что ты рвешь на части сердце там, где не надо, но вот здесь… здесь как раз не сдерживай себя, выплесни на зрителя и обиду, и обманутые надежды, и страх перед будущим, угрозы, как попытку предупреждения… Ну в общем все, как ты умеешь!
– Антоша, не переживай. – Павел, наконец, выудил ключи из заднего кармана джинсов, и теперь следил за метаниями режиссера, расслабленно развалившись в удобном кресле – Это ты себя на части рвешь с этой постановкой, она же тебя просто высасывает…
– Ох, Бердянский, гореть нам всем в аду из-за этого моего вИдения и прочтения…
– Да нету никакого ада, расслабься! – фыркнул бывший канатоходец. – Я из первых рук узнавал.
– Эх, Павлуша, все под Богом ходим… – Войновский остановился и устремил взгляд куда-то вверх, словно хотел того самого Бога разглядеть сквозь потолочные перекрытия и слои смога и плотных дождевых облаков; потом вдруг резко повернулся к Павлу и пытливо спросил:
– А ты никогда не жалел, что из цирка ушел?
Павел ответил не сразу, потянулся за пачкой сигарет на столе, прикурил и, медленно выпустив дымную струю в сторону режиссера, ответил:
– Никогда и ничуть.
– И что же, совсем не скучаешь?
– По чему? По жесткой проволоке и вонючим опилкам? – глаза Бердянского опасно сузились, добавив сходства с диким котом. – По залатанным трико и ржавой трапеции? Или, может, по тому козлу-технику, у которого нет мозгов и руки растут из жопы, раз он забыл проверить крепление троса? Или по гипсовому панцирю и десяти сломанным костям? «И вот лежу я на спине загипсованный, каждый член у мене расфасованный…» – напел он, искусно сымитировав голос Высоцкого, стряхнул пепел в пустой стакан и зло так ощерился:
– Какого хрена ты меня спросил про цирк?
– Я же видел тебя на арене, здесь, в Москве. А увидев, поклялся сманить тебя оттуда к нам в труппу. Цирка тебе было мало, твой актерский талант сцены требовал, а не этого шапито… И вот только я об этом подумал, как… ну в общем, ты понял. Может, то и правда была судьба, а не пьяный техник?
Павел зябко передернул плечами и резко оборвал Войновского:
– Ну все, хватит ностальгических воспоминаний, не хочу больше об этом говорить. Поехали, сам же