Цветы Тирке. Владимир Михайлович Гвановский
для тебя песню.
– Вот это новость! Я готова слушать. Не знала, что ты пишешь песни.
– Это моя первая, – Герман взял гитару и почувствовал, как его пальцы мгновенно вспотели. – Помнишь «Старые раны»? Я взял у Майка аккорды, придумал мелодию и написал свой текст. Слушай!
Герман выключил свет в комнате. Саша присела на подоконник, натянув старый свитер на коленки, посмотрела в окно на жёлтый фонарь, мерцавший в тумане. Парень распечатал пачку, закурил. От мысли, что любимая пришла к нему ночевать и сидит рядом в одном свитере, без белья, ему становилось так хорошо, что начинала кружиться голова. Он сделал пару затяжек, протянул девушке сигарету и начал петь.
Я снова, как ядом, отравлен тоской
И вновь ухожу бродить.
А в окнах вечерних свет яркий такой,
Там кто-то умеет любить.
И струны гитары скрипят, не поют,
Мой блюз не выходит на свет.
А кто-то создал семейный уют
На пепле растраченных лет.
И завтра с востока – снова заря,
И на яйле пастухи.
Любимая завтра проснётся моя,
Ко мне не протянет руки.
И вновь межу нами полсотни шагов,
И даже есть повод зайти,
Но связь обрывается вновь и вновь,
И в трубке – снова гудки.
Как волны морские, о камни дробясь,
На миг замирают в блюз,
Я, к двери твоей в темноте прислонясь,
Не знаю, умру или спасусь.
Сыграв коду, Герман отложил гитару, молча сходил к кухонному шкафу за початой бутылкой портвейна «Алушта», налил вино в белые чайные чашки.
– Герман, я благодаря тебе поняла, что рок – не только героическая поза, рёв мотоцикла и перегар. Точнее, это всё – шелуха, обёртка, а суть рок-н-ролла – умение честно выразить свою боль, не бояться выглядеть ранимым и тонко чувствующим. В наше время, когда все социальные темы исчерпаны, суть бунта поменялась. Нет диктата государства, но есть гнёт попсы, равнодушия, лени. Твои стихи – порыв против всего этого болота. Наивные и несовершенные стихи, в которых есть нерв.
Саша спрыгнула с подоконника, сделала шаг к юноше и поцеловала в губы.
– Ты уверен, что хочешь любить меня? Не пожалеешь?
– Не пожалею.
– Ну тогда начинай, пока я не передумала.
Они легли на колючее верблюжье одеяло. Герман нервно гладил ножку Саши, смелел, прикоснулся к её груди через свитер. Молчание казалось парню пошлым и неуместным, ещё хуже были ласковые слова, поэтому он без остановки рассказывал дурацкие истории из своей жизни или истории, придуманные на ходу. Потом перебрались под одеяло, где стало жарко, и Герман наконец снял с Сашеньки свитер и носки, не тронув растянутую майку с портретом Шевчука и надписью «Я получил эту роль», но когда на Германе остался лишь железный пацифик на цепочке, девушка сказала:
– Я, конечно, очень уважаю Юрия Юлиановича, но меня не покидает мысль, что нас в постели трое. Думаю, сегодня твой кумир должен уступить.
После