Предвечный трибунал: убийство Советского Союза. Алексей Кофанов
он уже догадался.
– Члены ЦК, завороженные актерством генсека, безмолвно взирали на его гневное лицо. Не зря он юным в самодеятельном театре играл! После такого цунами самокритики их собственная критика выглядела бледной и ненужной. Вредной даже: хотелось хоть что-то доброе сказать в противовес. Ораторы вычеркивали разоблачения из своего текста и ограничивались рассказом об успехах. Ну или хотя бы отмечали, что не все так плохо… Секретари обкомов жаловались мне, что мастерство генсека заговаривать зубы столь велико, что лишь позже они начинали понимать, как легко их обвели вокруг пальца.
Судья сдерживался от смеха, но на его лице читалось: «Вот ловкач!»
– Второй способ такой: генсек не сам выпускал пар, а позволял это сделать другим, – вел дальше свидетель. Его не прерывали, так что монолог получился длинный. Изложу его отдельно.
Рассказ Болдина
Накануне пленумов Михаил Сергеевич собирал в малом конференц-зале на Старой площади первых секретарей ЦК союзных республик, краев, областей – и говорил:
– Товарищи, завтра нам предстоит рассмотреть ряд сложнейших вопросов, принять судьбоносные решения, я вам скажу! Знаю, у вас накопилось много проблем. Боюсь, не все успеют выступить на пленуме, а я хочу услышать каждого: ваше мнение важно для меня! Поэтому предлагаю начать сегодня, а завтра мы углубим.
Неслыханная демократичность льстила. Критически настроенные секретари, желавшие выступить на пленуме, охотно брали слово на этом предварительном совещании. И каждый излагал весь джентльменский набор упреков в адрес Горбачева:
1) неясна цель перестройки;
2) шарахаемся из стороны в сторону;
3) экономическое положение ухудшается;
4) внешняя политика невнятна.
Докладчики рекой текли на трибуну – и обрушивались на самоубийственные деяния перестройки. Демократичный вождь внимал, в блокноте строчил, просил уточнить детали. Мне казалось, он записывает даже непарламентские эпитеты в свой адрес – может быть, чтоб позже припомнить…
Он позволял говорить всем, даже своим ярым оппонентам. Я думал, что уж их-то придавит, – но нет! Их он выпускал первыми! И если из зала кто-то начинал спорить с критикой перестройки, то генсек мягко просил не мешать ораторам:
– Пусть товарищ выскажется! Вы тоже получите слово.
Действительно, получали. И говорили, говорили – до изнеможения, до полного выпускания пара. Излияния длились часов восемь-десять, пока поток ораторов не иссякал сам собой.
– Есть еще желающие? – изощренно глумился Горбачев. – Прошу выступить.
Но люди, съехавшиеся со всей страны, уже ничего не могли и не хотели – и сами просили закругляться. Горбачев подводил итог, упирая на то, что принципиальные вопросы раскроет на пленуме, а сейчас надо обсудить уборку урожая, или зимовку скота, или снабжение населения продовольствием… Это было уже всем неинтересно и выше сил, и секретари с облегчением расходились.
Но иногда у кого-то из критиков вдруг открывалось второе