Фиеста. Вешние воды. Эрнест Хемингуэй
Я достал из кармана пятидесятифранковую бумажку, вложил ее в конверт, запечатал и передал хозяйке.
– Пожалуйста, если девушка, с которой я приехал, спросит про меня, дайте это ей, – сказал я. – Если она уйдет с кем-нибудь из молодых людей, сохраните это для меня.
– C’est entendu, monsieur[1], – сказала хозяйка. – Вы уже уходите? Так рано?
– Да, – сказал я.
Мы пошли к дверям. Кон все еще что-то говорил Брет. Она попрощалась с ним и взяла меня под руку.
– Спокойной ночи, Кон, – сказал я.
Выйдя на улицу, мы стали искать глазами такси.
– Пропали ваши пятьдесят франков, – сказала Брет.
– Не важно.
– Ни одного такси.
– Можно дойти до Пантеона и там взять.
– Зайдем в соседний бар и пошлем за такси, а пока выпьем.
– Даже улицу перейти не хотите.
– Если можно обойтись без этого.
Мы зашли в ближайший бар, и я послал официанта за такси.
– Ну вот, – сказал я. – Мы и ушли от них.
Мы стояли у высокой, обитой цинком стойки, молчали и смотрели друг на друга. Официант вернулся и сказал, что такси дожидается. Брет крепко сжала мне руку. Я дал официанту франк, и мы вышли.
– Куда велеть ему ехать? – спросил я.
– Пусть едет куда хочет.
Я велел шоферу ехать в парк Монсури, вошел и захлопнул дверцу. Брет прижалась в угол, закрыв глаза. Я сел подле нее. Машина дернула и покатила.
– Ох, милый, я такая несчастная! – сказала Брет.
Машина поднялась в гору, пересекла освещенную площадь, потом еще поднялась, потом спустилась в темноту и мягко покатила по асфальту темной улицы позади церкви Сент-Этьен-дю-Мон, миновала деревья и стоянку автобусов на площади Контрэскарп, потом въехала на булыжную мостовую улицы Муфтар. По обеим сторонам улицы светились окна баров и витрины еще открытых лавок. Мы сидели врозь, а когда мы поехали по старой тряской улице, нас тесно прижало друг к другу. Брет сняла шляпу. Откинула голову. Я видел ее лицо в свете, падающем из витрин, потом стало темно, потом, когда мы выехали на авеню Де-Гобелен, я отчетливо увидел ее лицо. Мостовая была разворочена, и люди работали на трамвайных путях при свете ацетиленовых горелок. Белое лицо Брет и длинная линия ее шеи были ясно видны в ярком свете горелок. Когда опять стало темно, я поцеловал ее. Мои губы прижались к ее губам, а потом она отвернулась и забилась в угол, как можно дальше от меня. Голова ее была опущена.
– Не трогай меня, – сказала она. – Пожалуйста, не трогай меня.
– Что с тобой?
– Я не могу.
– Брет!
– Не надо. Ты же знаешь. Я не могу – вот и все. Милый, ну пойми же!
– Ты не любишь меня?
– Не люблю? Да я вся точно кисель, как только ты тронешь меня.
– Неужели ничего нельзя сделать?
Теперь она сидела выпрямившись. Я обнял ее, и она прислонилась ко мне, и мы были совсем спокойны. Она смотрела мне в глаза так, как она умела смотреть, – пока не начинало казаться, что это уже не ее глаза. Они смотрели и все еще смотрели, когда любые глаза на свете давно перестали бы смотреть. Она смотрела так, словно в мире
Хорошо, месье (