.
приветствуя новую ночку в своей жизни. Приподнимется на локтях, оскалившись, да плюнет как прежде в своих мучителей.
– А он точно того… – даже видавшего виды Спиридона, передёрнуло.
– Что того? – переспросил Григорий Лукьянович.
– Точно помер?
– Да хватит уже, божевольные! К бабкам что ли местным постучитесь, олухи. Пусть они вам взваров каких дадут.
Возничий, раздраженно шагнул к покойнику, ухватил верёвки, собираясь всё вернуть, как было.
– Что-то ты старик, сегодня как пьяный. Ни тебя, ни Меркушку не узнаю. Такой придури николи от вас не случалось.
– Григорий Лукьяныч – так ведь… Всё –то у нас нынче особенное – Спиридон улыбнулся широко, показав гнилые зубы – Мерекаете, вы сами на себя шибко похожи? Церемониться с покойничком не велели. Сами! Запамятовали? А теперь охаете, ахаете, да пляшите вкруг него. В скудельницу положить и землицей сырой засыпать как положено – не схотели. Как тати ночные крадёмся, соромно, ей Богу.
Почесав затылок и продолжая растирать ноющую спину, мужик прикидывал – нет ли кова6? А если есть, то опять же, монетку лишнюю с Григория Лукича взять можно за молчание. Григорий и раньше за их работёнку платил хорошо. А нынче, видать, случай особенный.
– Не твоё дело собачье.
Возничий наклонился над телом. Ухватив угол мешковины на мгновение замер. Глаза смотрели и обжигали пострашнее всех тех пыток, что приходилось наблюдать изо дня в день. По совести говоря, всё что происходило в Тайницкой башне московского кремника, давно уже наводило на Григория скуку.
Случайный яркий луч закатного света, не последний на земле, но последний для этого человека, скользнул по лицу. Осветил слипшиеся ресницы. Из глубины зрачков, как показалось Григорию Лукьяновичу, поднялся голубоватый отсвет. Напомнивший ему о временах не столь уж далёких и не таких уж плохих. Нынче времена похуже настали. Для всех. Для самого Григория тоже.
Вместо того чтобы завязывать, возничий размотал мешковину сильнее – убедиться. Глупо, так глупо, что выругался на себя мысленно. Самыми распоследними, да грязными словами. Такими словами на изменников и холопов не плевался. Точно не кат государев, а попёнок малахольный, дьячок помешавшийся. А всё ж проверить надо. Привиделось, значит. Григорий зажмурился, встряхнул головой. Рана на груди, что виднелась через исподнее, пропитанное кровянистой застывшей жижей, никуда не исчезала. Да, вот она. Как и было. А куда денется? Прошлого не воротишь.
Из раны рёбра торчали. Не выжил бы он. Глупо и думать. Одно суеверие и суета.
На всякий случай Григорий Лукьянович снял с пояса нож, поднёс лезвие к тому, что раньше называлось губами. Лезвие ожидаемо не запотело – сверкнуло прежде чем Григорий обратно в ножны сунул.
Но навязчивая оса жалила где-то внутри, под рёбрами. Выполнять последнее, что должно было теперь с телом сделать, возничий не захотел, ровно, как и оставаться рядом с покойником в последний момент.
Распрямившись и отряхнув колени от песка, велел:
– Завязывайте.
Меркуша
Ков- злой, тайный умысел