Ведунья и богатырь. Регина Грез
уж больно тоща».
Воротясь с улицы, в низких темных сенях он, задумавшись, налетел на кадушку с мукой и тут же зацепил кудрявой головой сети, хранящиеся у притолоки. Тут же забегали поверху мыши, заворчал потревоженный суседко, посыпалась Нечаю за шиворот соломенная труха.
– И впрямь пора покидать гнездо, – грустно рассудил он, стаскивая у лежанки рубаху, – тесна стала отцова клетушка, не дает плечи расправить. – Эй, кто там опять скребется?
Ожидал у дверей пораненного кота встретить, а в комнатушку ужом проскользнула Веся, кинулась ему на грудь заплаканным личиком.
– Хоть ты меня пожалей, соколик! Хоть ты приласкай, раз муженек только поленом по ребрам гладит.
– Да ты как здесь… – ахнул Нечай, ощутив, как дрожат под тонкой сорочкой плечи невестки.
– Тише, тише, родненький, лучше послухай, что скажу, – Спирька мой ныне убрался к Кокоре Рыжему, всю ночь будут на пару волков сторожить у зарода. Ему милей в стогу ночевать, чем со мной на постеле нежиться. Измаялось душенька… Бери меня, Нечаюшко, вся твоя буду.
– Добрая ты баба, а худое затеяла, – хрипло увещевал Нечай, пытаясь смекнуть, как ловчее спровадить Весю, а та вдруг ухватила его спереди за штаны и в сердцах прошептала:
– Была коза добра, пока волки бока не отъели. Другой бы на твоем месте давно меня повалил.
– Да чего пристала, репей… Я утром пойду в Городец. Совсем ухожу от вас! – чуть не крикнул Нечай, вдруг озлясь на беспутную бабу. – Ни днем ни ночью покоя нет. Ликом люди, а по нраву зверье. Не держи обиду, Весена, тошно мне с вами жить.
– Вон что задумал… – она лениво поправила сорочку на рыхлой груди и без охотки отлепилась от Нечая, а напоследок сказала, как плюнула.
– Пропадешь в Городце, дурень. Тебя ж любой посадский облапошит, ты каждой кобыле веришь, последний кусок нищему побирушке отдашь. Простота ты, простота-а… и силища твоя не поможет, и змеиный колдовской пояс.
– А не твоя забота! За мужем следи, бесстыдница.
Спровадил поникшую Весю да скоро и пожалел, ведь не от хорошей жизни она к нему пришла, словно тать в ночи за горелой корочкой счастья. А все же не годится задирать подол братовой жене. Даже на прощанье.
Оставшись один, с тихим стоном Нечай рухнул на овчины в углу и жадно втянул знакомый запах родного угла: выделанной кожей несло, чистой шерстью и матушкиными хлебами. А еще знал, как в дому затихнет, сверчок под полом заведет свою стрекотню, проказливые мышата опять вдоль стенок завозятся.
Нечем у него теперь в клети разжиться, все припасы Ставр на зиму в амбар перенес – и бочонки с огурцами и рубленой капустой, и кадушки с медом, остались лишь связки лука да куль толокна.
На рассвете Нечай проснулся будто от батюшкиного пинка, как бывало по младости. Прислушался, кажись, в сенях за дверями два голоса шепчутся. Грубый, шершавый – Спирькин, а тягучий, глубокий не знаком. Разве что ведунья проснулась… Ишь, наставляет брата, как старая тетерка цыпленка малого.
– Не спутай, смотри, корни могущника на растущую лунницу молоть