Три товарища. Эрих Мария Ремарк
Что ты, детка! Ведь любовь – это же сплошной обман. Чудесный обман со стороны матушки-природы. Взгляни на это сливовое дерево! И оно сейчас обманывает тебя: выглядит куда красивее, чем окажется потом. Было бы просто ужасно, если бы любовь имела хоть какое-то отношение к правде. Слава Богу, что растреклятые моралисты не властны над всем.
Я встал.
– Так, по-твоему, без некоторого жульничества это дело вообще невозможно?
– Да, детонька моя! Вообще невозможно!
– Но ведь тогда можно попасть в глупейшее положение.
Ленц усмехнулся:
– Запомни одну вещь, мальчик: никогда, никогда и еще раз никогда ты не окажешься смешным в глазах женщины, если сделаешь что-то ради нее. Пусть это даже будет самым дурацким фарсом. Делай все, что хочешь, – стой на голове, неси околесицу, хвастай, как павлин, пой под ее окном. Не делай лишь одного – не будь с ней рассудочным.
Я оживился:
– А ты что скажешь, Отто?
Кестер рассмеялся:
– Пожалуй, все это так и есть.
Он встал и поднял капот «Карла». Я достал бутылку рома, еще один бокал и поставил их на стол. Отто включил зажигание, нажал на кнопку стартера, и двигатель зачавкал – утробно и сдержанно. Ленц, положив ноги на подоконник, глядел в окно. Я подсел к нему.
– Тебе когда-нибудь случалось быть пьяным в обществе женщины?
– Часто случалось, – не пошевельнувшись, ответил он.
– Ну и как?
Он искоса посмотрел на меня.
– Ты хочешь знать, как быть, если ты сделал что-то не так? Отвечаю, детка: никогда не проси прощения. Ничего не говори. Посылай цветы. Без писем. Только цветы. Они покрывают все. Даже могилы.
Я посмотрел на него. Он оставался неподвижным. В его блестящих глазах отражался белый свет автомобилей. Двигатель все еще работал. Он тихонько погромыхивал, точно под ним содрогалась земля.
– Вот теперь я могу спокойно выпить чего-нибудь, – сказал я и откупорил бутылку.
Кестер заглушил двигатель. Затем обратился к Ленцу:
– Сегодня луна светит достаточно ярко, чтобы можно было найти стакан. Верно, Готтфрид? А ну-ка выключи свою иллюминацию. Особенно на «форде». Этот косой луч напоминает мне прожекторы времен войны. Когда ночью эти штуки начинали нашаривать мой самолет, мне было совсем не до шуток.
Ленц кивнул:
– А мне он напоминает… Впрочем, не все ли равно…
Он встал и выключил фары.
Луна поднялась высоко над фабричной крышей. Она все больше светлела и теперь казалась желтым лампионом, повисшим меж ветвей сливы. Ветви, колеблемые слабым ветерком, тихо качались.
– Все-таки странно, – сказал Ленц после паузы, – почему принято ставить памятники всевозможным людям?.. А почему бы не поставить памятник луне или дереву в цвету?..
Я рано вернулся домой. Открыв дверь в коридор, услышал музыку. Играл патефон Эрны Бениг – личной секретарши. По коридору плыл тихий и прозрачный женский голос. Потом пошла перекличка скрипок под сурдинку с пиччикато на банджо. И опять этот голос, проникновенный, нежный, будто переполненный счастьем. Я вслушался, пытаясь