Тени в раю. Эрих Мария Ремарк
ее он отдал своему другу, когда тот – много раньше других – из Германии уезжал. На сохранение отдал. Но когда Грэфенхайм в Америку прибыл, оказалось, что этот друг вовсе ему уже никакой не друг. Он заявил, что никогда ничего от Грэфенхайма не получал.
– Обычная история, – бросил Кан. – В таких случаях, правда, принято уверять, будто вещи изъяли на границе.
– Нет, этот оказался хитрее. Иначе он ведь признал бы, что взял марки, и тогда у Грэфенхайма были бы хоть какие-то, пусть призрачные, шансы на возмещение ущерба.
– Нет, Бетти, – возразил Кан. – Не было бы никаких шансов. Расписку ведь вы не брали, верно?
– Да нет, конечно. Это совершенно исключено. Дело-то деликатного свойства, да и какая расписка между друзьями?
– Ну да, зато эта скотина теперь как сыр в масле катается, – фыркнула Бетти. – А Грэфенхайму пришлось голодать.
– Ну, не то чтобы голодать… Но я рассчитывал, что на эти деньги смогу оплатить свое повторное университетское образование.
– Скажите лучше прямо, на какую сумму он вас обчистил? – безжалостно потребовала Бетти.
– Ну как… – Грэфенхайм со смущенной улыбкой потупился. – Там были самые редкие мои марки. Шесть-семь тысяч долларов любой знающий скупщик за них бы отдал.
Бетти, хоть явно слышала эту сумму не впервые, снова потрясенно распахнула свои глаза-вишенки.
– Целое состояние! Сколько добра можно было сделать на эти деньги!
– Хорошо хоть они не достались нацистам, – чуть ли не оправдываясь, проронил Грэфенхайм.
– Вечно это ваше «хорошо хоть»! – напустилась на него Бетти. – Вечно эти эмигрантские присказки, это самоутешение ваше! Вместо того, чтобы проклясть эту сволочную жизнь на чем свет стоит!
– Что бы это дало, Бетти?
– Нет, честное слово, иной раз я сама готова стать антисемиткой! Вечно это всепрощение! Думаете, нацист на вашем месте поступил бы так же? Да он бы забил этого мошенника до смерти!
Кан смотрел на Бетти хоть и с нежностью, но явно забавляясь: в своих фиолетовых рюшах та выглядела сейчас как сердитый, расхорохорившийся попугай.
– Ты у нас последняя маккавейка, душа моя!
– Нечего смеяться! Ты-то хотя бы давал прикурить этим подонкам. Ты меня поймешь. Иной раз меня просто распирает от злости. Вечно это смирение! Вечно эта готовность безропотно принять что угодно! – Бетти перевела гневный взгляд на меня. – Ну, а вы что скажете? Тоже готовы все проглотить?
Я промолчал. Что тут ответишь? Бетти передернула плечами, словно сама над собой усмехаясь, и перешла к другой группе гостей.
Кто-то завел граммофон. По комнате поплыл голос Рихарда Таубера. Он пел арию из «Страны улыбок».
– Ну, сейчас начнется вечер воспоминаний и тоски по Курфюрстендамм, – проронил Кан. И повернулся к Грэфенхайму.
– Где вы сейчас живете?
– В Филадельфии. Бывший коллега меня приютил. Может, вы его знаете: его фамилия Равич.
– Равич? Из Парижа? Еще