Давно минувшее. Екатерина Дмитриевна Кускова
недалеко от нас и я постоянно убегала туда.
– Что вы там делаете, Катенька, – сердилась мать. – Вот когда-нибудь киргиз увезет вас в юрту…
Но киргизов я не боялась и многих из них хорошо знала. А вот теперь стараюсь припомнить, – что же, собственно, меня притягивало туда? Вероятно, суета: в доме у нас была такая мертвая тишина! Иногда со мной ходил отец. Тогда это было просто наслаждение. Он давал киргизу монету, тот каким-то странным звуком поднимал верблюда и сажал меня в его горбинку. Плавно покачиваясь, верблюд переступал по базарной дороге, а я ехала и ликовала! Не знаю, чем нравилось мне это существо. Но я и сейчас так хорошо помню эту не очень чистую верблюжью шерсть и, главное, глаза, какие-то стоячие глаза. Подолгу смотрела я, как они, лежа в ряд, повертывали головы на длинной, гибкой шее, смотря в пространство вот этими огромными, стоячими глазами. И как их было много на базаре!
Очень живо встала в памяти эта картина, когда я много позже увидела верблюда в одном из зоологических садов не то в Берлине, не то в Брюсселе. Старый, милый знакомец детских лет…
Я не знаю, когда дети начинают замечать и понимать настроения и взаимоотношения других людей. Конечно, мы очень хорошо улавливали когда мать сердита, а когда она весела и можно с ней танцевать, что отец сильно занят и его нельзя «трогать», – всё это было усвоено весьма рано. Потом, наблюдая уже за своими детьми, я отметила, что такие чувства, как обида, ревность, любовь к похвале известны ребенку едва ли не с второго года жизни. Но когда дети начинают замечать, как относятся друг к другу близкие? Родители мало задумываются над этим вопросом и часто вводят детей в такие области своих душевных переживаний, которые они вряд ли способны осознать. А так называемые семейные сцены, невольным наблюдателем которых является ребенок… Вот область, над которой не мешало бы тщательно поработать не только педагогам и психологам, но и образованным родителям, способным уловить оттенки духовного развития их детей.
До Новоузенска я совершенно не помню, чтобы когда-нибудь меня интересовало, как относится к отцу моя мать или отец к матери. Просто даже не существовало таких мыслей или вопросов. А с этим городом связаны воспоминания о каких-то сложных вещах, ставших вполне ясными лишь впоследствии.
У моей матери было несколько красивых вещей, я их очень любила. Две пары сережек. Одни – серебряные с подвесками и шариками. Шарики так мелодично перестукивались, когда она танцевала или качала головой. Другая пара – черные – кольцо в кольцо. Затем были ожерелья из янтаря и из мелких серебряных монет. Она надевала эти ожерелья, когда наряжалась в татарский костюм. А я любила их «примеривать» и греметь бусами и монетами. Всегда огорчалась, что не могу надеть сережки: мне так нравились они в ушах матери.
Сидя около ее постели в Новоузенске, когда отец уехал в уезд, я как-то пристала, – почему у меня нет дырочек в ушах.
Хочешь? – спросила мать.
Хочу! Хочу!
Совершенно не