Гостья. Эйлин Фарли
быть пропитан запахом сырости, идущей по вечерам с болот, ароматом жареной картошки и дымком костра. Запахом старых пожелтевших книг. И кваса, что приятно щиплет нос и холодит горло после катаний на велике по летней жарище…
Астафьева уничтожила почти все! И упорно продолжала при мне в том же духе. Я кипел, бесился от ярости, когда она ворохом вываливала по вечерам вещи в тлеющий костер в огороде. Она была такой хмурой, злой, замкнутой и безразличной, что я дико злился из-за ее неблагодарности. И миллион раз пожалел, что дал слово пацана, которое можно нарушить только с пришествием седой старухи с косой. Что и говорить, надо было убежать тогда, когда я услыхал из окна плач мелкого засранца. Пацана, которым пропах дом, Астафьева и я.
Да, я вставал к нему по ночам, совал ему в раздражении бутылку подогретого на плите грудного молока Астафьевой. Я нехотя брал его на руки и легонько стучал по спине, чтобы выгнать из его тельца отрыжку и газы.
Моя младшая сестра. Опыт, который не должен был мне пригодиться, ведь я не собирался жениться в ближайшие тысячу лет. И в дачном доме я увидел во всей, мать его, красе, что такое тухлая семейная житуха, когда всё вокруг крутится вокруг одно мелкого комка, состоящего из отрыжки, какашек и грязных подгузников…
С моей сестрой, правда, было иначе… Когда-то я был гораздо добрее, сочувственнее и заботился о ней со всей искренностью, ведь моя сестра болела. А родители постоянно пахали, еле-еле сводя концы с концами. Поэтому я хорошо знал, до какой температуры надо подогреть сцеженное молоко, как правильно запеленать и что необходимо предпринять, чтобы ребенок перестал хныкать и мучиться от газов. Разница в одиннадцать лет между мной и сестрой. Да, мне рано пришлось повзрослеть, прочувствовать на себе все прелести родительства, бессонных ночей и бедной убогой жизни.
Дерьмо, в которое ты теперь самолично загнал себя до конца жизни, придурок?!
А Астафьева всё продолжала и продолжала жечь и выкидывать вещи родом из детства. Продолжала сухо раздавать команды. И мне совершенно не хотелось растапливать ее холодное сердце.
Потому что я ее НЕ хотел.
И вовсе не потому что она изменилась внешне. Астафьева по-прежнему оставалась миленькой девушкой, просто с увеличившимися сиськами. До того она любила маски, она выглядела очаровательно, к месту в богатом доме Титова, что ли. В ней был лоск, шик. Уж не говоря о том, какой дикой она становилась в наших играх…
Всего этого не стало! Она была просто мрачной тенью и, вместе с тем, приторно-заботливой мамашей для Пацана.
И меня бесил Пацан, о чем я всенепременно сообщал ему на прогулках. Он раздражал тем, что был таким миленьким, типа смазливым.
Хоть в рекламе детского питания, блядь, снимай…
Я жил с двумя существами. С холодной, нежеланной женщиной и ее Пацаном, который улыбался мне во весь рот. С существом, которое так и норовило вырвать клок моей бороды под громкий заливистый смех.
Совокупность двух разных сущностей вызывала в душе лютейший, страшный диссонанс. Чужак для нее. Она такая