Райгород. Александр Гулько
шоб сала не ила?! – Жыд вин и е жыд. Так хлопци?[12]
– Так! – дружно согласились погромщики и захохотали.
Едва смех утих, кто-то произнес:
– Ну добрэ! Пан есаул, шо тут делать будем? Рубать?
– Рубать! Рубать! – радостно подхватили голоса.
Дети в ужасе переглянулись и втянули головы в плечи. И тут же услышали, как вскрикнула мама. Следом послышался голос отца. Тонким, дрожащим и заискивающим голосом, торопясь и заикаясь, папа предлагал погромщикам деньги.
– С жидов не берем… – перебил отца тот, кого назвали есаулом. – Жиды Христа продали!
– А может, взять? – предложил кто-то из местных. – С мельника Шора сто карбованцев взяли, и с этого надо!
– Правильно! – одобрил другой. – А то не по-божески выходит: один жид платит, а другой нет.
– Точно! – произнес кто-то тонким, мальчишеским и очень знакомым голосом. – И тетрадь с «кредитами» надо спалить!
Лейб узнал этот голос. Это Яник, внук дяди Василя. Лейб вспомнил, как еще два или три года назад, зимой, они играли в снежки, замерзли. И мама сушила на печке промокшую Яникову одежду, кормила его латкес[13] и поила горячим молоком. А тот ел, пил, вытирал рот рукавом и от стеснения боялся поднять глаза.
«Яник, миленький, попроси за нас!» – мысленно взмолился Лейб.
Но Яник не попросил. Более того, грязно, по-взрослому, выругался и взвизгнул:
– Сендер, пся крев…[14]
«Как же так, – подумал Лейб, – он всегда обращался к папе на “вы” и называл его “дядя Сендер”, а тут…»
– Сам отдай, а то хуже будет! – визжал Яник.
– Отставить! – повысив голос, приказал есаул. – Атаман сказал ничего не брать! Только наказывать…
После чего икнул и, судя по звуку, достал из ножен шашку.
– Геволт[15], убивают! – закричала мама.
– Готеню![16] – прохрипел отец.
– Ну, давай, хлопцы, с Богом! – деловито скомандовал есаул.
До сидящих в подвале детей донеслись звуки борьбы, грохот падающей мебели, звон разбитого стекла, и сразу – крики, стоны и мольбы родителей. Когда засвистели шашки, Лейб вжал голову в плечи, крепко прижал к себе Нохума и Лею и закрыл их уши ладонями. Но это не помогло. Дети услышали, как голоса родителей слились в один протяжный страшный крик и в мгновение оборвались.
Еще какое-то время звучали хриплые чужие голоса, слышались звон бьющейся посуды и треск ломающейся мебели. Со звоном открылась касса, затем с треском разбилось окно, другое. Заскрипела, а потом хлопнула дверь. Пьяный хохот и матерщина смешались с ржанием лошадей. Застучали копыта. И все стихло.
Сендера и Соню Гройсман похоронили на следующий день, вместе со всеми двадцатью четырьмя жертвами погрома. На старом, расположенном на холме еврейском кладбище, несмотря на проливной дождь и сильный ветер, собрались почти все жители местечка. Среди старых, покосившихся каменных надгробий с едва различимыми древними надписями стояли многочисленные евреи в черных одеждах.
Он ко мне руку протянул, а я – хрясь! – и отрубил. А он мне в глаза смотрит и смеется и прыгает, как бы танцует. Никогда такого не видел. – Не может быть! Врешь! – Вот тебе крест святой! У Васыля спроси! Я сам удивился. – А потом что? – А потом он в лужу упал и что-то кричал на своем языке, я не понял. – Удивительные они люди, эти жиды! Их убивают, а они танцуют. – Так жид – это же не человек! Где ты видел человека, который сала не ест? – Жид – он и есть жид. Так, парни? (
Картофельные оладьи, драники (
Польское ругательство.
Спасите (
Боженька (