Апрельский туман. Нина Пипари
то оказывается, что в этой толпе одинаково сутулых и угрюмых людей представлены все возрастные категории.
Перед моими глазами словно проплывает наглядное пособие для изучения структуры социума – по сути, тех рамок, в которые общество в определенное время загоняет каждого человека, чтобы можно было его контролировать и управлять им уже не как индивидуальностью, а как членом стада. Молодежь и старики, женский и мужской пол, дошкольники и пенсионеры, военнообязанные и условно освобожденные, здоровые и профнепригодные – все они проходят мимо меня и исчезают из моей жизни, так и не появившись в ней. Точно так же во всех других концах города, да и в любом городе, да и, по сути, везде, с наступлением времени икс общественный транспорт набивается этим самым обществом, а потом мечет, словно рыба икру, людей на улицы, и они спешат каждый своей дорогой. Куда спешат, зачем? Ведь все равно вечер придется «убить», а с родными и поговорить-то не о чем. И отец умер на прошлой неделе – а ты уже почти забыл…
Прямо перед моим окном грузно и неуклюже, словно пингвин, переваливается молодая беременная женщина. В каждой руке у нее – по огромному пакету, вены на ногах вздулись, а на лбу залегла глубокая преждевременная морщина. За ней на всех парах несется юноша лет семнадцати – не больше, но выражение лица у него такое озабоченное, такое неюношеское, что, по сути, ему можно смело дать все 35. Навстречу им делано бодрой походкой движется пенсионер. Он уже давно не трудообязанный, но дома больной внук, разведенная дочь и большая собака – и кроме него просто некому. Поэтому он бодрится, молодится, не обращает внимания на артрит, радикулит и прочие старческие «-иты» – и безостановочно, не оглядываясь движется вперед. Пока не свалится, уже окончательно.
Жалкое существование. И меня такое же ждет.
Картина, которую я наблюдаю из окна, угнетает меня, забирает из души остатки жизнерадостности, но я не могу заставить себя отвернуться и заняться чем-то более продуктивным. Если я отвернусь, если упущу из виду эту человеческую трагедию, если отвлекусь от чужой жизни, бессмысленность которой я так остро ощущаю, меня сразу же накроет тяжелой, душной волной необъяснимой тоски, руки и ноги начнут мертветь, а где-то в животе появится и будет стремительно разрастаться пустота. Пока я смотрю на этих людей, мне хотя бы относительно понятна жизнь – пусть однообразная и бесцельная, я все-таки чувствую связь с ней и с людьми, которые проходят внизу. Когда я отвернусь, эта связь исчезнет.
Вечер постепенно спускается на город, облагораживая аллею и снующих по ней людей. Освещенные мягким светом фонарей лица становятся спокойнее и теплее; напряженные, обезображенные морщинами озабоченности люди исчезают в тесных двориках, наступает время собаковладельцев, тинейджеров и пьяниц.
Аллея утрачивает болезненно-острую привлекательность, свою отвлекающую силу, и я ухожу вглубь комнаты. Здесь уже совсем темно – только скудный свет уличных фонарей выхватывает некоторые предметы из темноты и окутывает