Выбор.. Вячеслав Злобин-Алтайский
Великий онемечил нас напрасно, – иронично вставил Матьяш.
– А мне не обидно, – заявил Семён. – Моя Русь и Всея патриархальная, и Всея либеральная. К чертям собачьим, Гена, твои иллюзии. Десятилетиями старую рубашку на себе носишь – устарела, не актуально. Не может возврата быть в прошлое. История – это генная инженерия развития. И никуда от этого не свернёшь.
– Стула под тобой два, а сидеть тебе не на чем, – ввернул Майский. – Глухота ваша святая, в корень зреть разучились. Погляжу я на вас и чувствую право жить подло, а жить подло не сезон.
– Ну это ты хватил лишка. В день открытия пред тобой врат высшего образования, Гена, ты должен в облаках летать, а ты политическими дрязгами упиваешься, – заметил Матьяш.
– Испортили сельскую интеллигенцию советской идеей. Вот и брызгают душами во все стороны, – подхватил Цветов. – Всё бы ничего, но Веры нет…
Майский махнул с каким-то ожесточением рукой и пошёл к двери.
– От вашего социального нигилизма кишки взрываются… и уши вянут. Пойду сброшу с души ваш словесный мусор…
– Давай, быстрей стучи колёсами, пока табличку «Занято» не повесили, – отпустил ему вслед Цветов.
Когда Майский исчез, Матьяш сказал:
– Мне кажется, если рухнет институт, то он непременно пойдёт революцию делать. Главное – отчаяние выплеснуть… А вообще, он крепыш, чувствуется мужицкая стать. Не было бы марксизма, он бы с не меньшим ожесточением за Христа рубился. Таким без идеи – как без жизни: плоть умирает. А про подлость он так, для красного словца, – не способен.
– А если по совести, марксизм и христианство – социальные близнецы. Он не додул ещё до социализма христианского, – засомневался Цветов. – Любитель резать правду-матку. Главное, чтоб её сам не испугался…
Наступила тишина. Цветов развалился на кровати и закрыл глаза. Матьяш зачем-то достал из кармана расчёску, вытянул руку с зеркальцем и начал тщательно гладить свою леску волос на голове. Покрутил лицом, даванул ногтями прыщ на лбу и замурлыкал себе под нос:
– «Древняя таёжная деревня,
На воротах кружево резьбы.
Возле школы хороводят кедры,
Распушив белёсые чубы.
Снегири – летающие маки —
Полыхают, инеем пыля.
На снегу пушистые собаки
Спят, во сне бровями шевеля…» К чему привязалась?! – удивился он нелепому настроению, сорвавшемуся с языка, и сел на стул, глядя в окно. – Деревня, тайга – одним миром мазаны. Только мы, иноходцы, там по заблуждению…
Вздохнул.
Дверь с грохотом растворилась, и в проёме вновь залился улыбкой Майский.
– Нет, друзья, вы не правы – покой нам только снится, – закатил громко, торжествующе.
– Ты что, с унитаза упал? – открыл глаза Цветов.
– Прошу друзей дышать глубже. Тут робостью томимые соседи отметиться к вам возжелали, – отрапортовал Геннадий и кивнул головой на дверь.
Там, в глубине двери, стояла Лидия. Розовощёкая, с высокой копной