Однажды кажется окажется. Книга 1. Елена Рыкова
из-под одеяла. – Я с самого начала знала, что мне бежать.
Она вытянула из-под кровати чемодан.
– Девули, смотрите, любым моментом пользуется, чтобы красоту выгулять, – сказала Тинка.
Соня уже натягивала кофту поверх ночнушки.
– Холодно просто.
– С люрексом и Минни-Маус. Я б в ней спала не снимая, – сказала Марта.
– Гуд-бай. – Соня перекинула ноги через подоконник и спрыгнула на землю.
– Ты, главное, не дрейфь[9], мы тебя ждём. – Тинка свесилась из окна, чтобы проверить, нет ли кого из тренеров на улице.
Аллеи лагеря были пусты.
– Туда и обратно, делов на три минуты, – прошептала Соня и побежала.
– Яртышникова увидишь – закапывайся в землю! – шёпотом вдогонку крикнула Марта, и все засмеялись.
Соня не любила страшилки. Особенно когда Тинка рассказывает. Её истории всегда кончались хуже всех. Девочка сама согласилась с предложением чёрного человека. Человек забрал девочку и её сестрёнку. Этот человек стоял у Сони перед глазами: чёрное лицо как вырезанная из дерева маска. Потрескавшаяся кожа, рот растягивается и рвёт щёки на кровоточащие раны. Бесконечно долго падает на пол кукла, в которую играла ни в чём не повинная сестрёнка.
Она решила бежать тропинками, не высовываться на главную аллею. Но не потому, что не хотела попасться, а потому, что боялась статуй пионеров. Она и днём шла мимо них быстро, стараясь не вглядываться в гипсовые лица, оскаленные в хищных улыбках. Ночью их белые мучные тела светились в темноте чересчур ярко. И речи не было, чтобы приблизиться.
До ворот «Агареса» было недалеко – мимо второго и первого корпусов, где жили велосипедисты, ватерполисты и большой теннис. Она застегнула молнию на кофте до самого верха: пусть Мишаевы смеются сколько угодно, а ночью прохладно. Днём жара, вечером холод – июнь. Вот море и не прогревается. Кофту мама подарила, в ней не так страшно.
Первое время она бежала, потом перешла на шаг. «Агарес» лежал перед ней чужой и тихий. На стенд «Ими гордится лагерь» падала тень административного корпуса. Лица на фотографиях казались синими. Деревья высовывали из земли перекрученные корни. Ночной стадион освещался шестью высокими одноногими фонарями. Соня старалась идти тихо, чтобы хвойные иглы не хрустели под ногами. Её дыхание после бега всё равно казалось громким, заглушавшим остальные звуки: когда она двигалась, мир вокруг тоже оживал, кто-то шагал по параллельной дорожке, тянул к ней свои ветвистые лапы. Но стоило ей остановиться, всё стихало. Только море шумело вдали, а вокруг – тишина: ни ветерка, ни хруста.
На воротах висел большой замóк – садовник Ван-Иван, коричневый и мягкий, как картофелина к весне, навешивал его каждый вечер. Соня дотронулась до его ржавого бока, постояла, вглядываясь в темноту снаружи. Что-то белое, похожее на занавеску, мелькнуло за забором.
– Мама? – спросила Соня. Тут же одёрнула себя: дура.
Какая мама – здесь, ночью? Она в Москве, приедет только через двадцать дней. Возьмёт отпуск, снимет в Гурзуфе
Дрейфить; ссыковать – бояться.