На западе без изменений. Эрих Мария Ремарк
из дерева, кругом закрыты, с безупречным, уютным сиденьем. На боковой поверхности есть ручка, так что их можно переносить.
Мы кружим втроём и занимаем уютное место. Раньше, чем через два часа мы отсюда не встанем.
Я ещё помню, как мы стеснялись сперва, будучи рекрутами, когда нам приходилось пользоваться общей уборной в казарме. Дверей там нет, сидят двадцать мужиков рядом друг с другом как в вагоне. За ними смотрят; – солдат именно постоянно должен быть под надзором.
Между тем мы выучились, как немного преодолевать стыд. Со временем для нас и многое другое стало легко.
А здесь снаружи эти вещи прямо наслаждение. Я уже не знаю, отчего мы раньше шли на эти дела так боязливо, ведь они также естественны, как еда и питьё. И может быть и не особенно нужно об этом говорить, если они играли для нас не такую значительную роль, но для нас они были как раз новы – для других же давно сами собой разумелись.
Для солдата его желудок и пищеварение более сердечная область, чем для любого другого человека. Ей посвящено три четверти его словарного запаса, и как для выражения величайшей радости, так и глубочайшего возмущения он ищет здесь свои ядрёные словечки. Невозможно в другой манере так кратко и ясно выразиться. Наши семьи и учителя будут очень удивлены, когда мы придём домой, но здесь это единственно возможный универсальный язык.
Для нас все эти мероприятия имеют характер вновь спасённой невинности через её умеренную принудительную публичность. Более того, они для нас так естественны, что их уютное проведение точно также положительно оценивается мной, как и доставка хорошо защищающего бомб крупного песка. Не напрасно среди болтовни возникает всякого рода матерное слово; эти места разговора как заказ стола завсегдатаев для официанта.
Так сразу мы чувствуем себя ещё лучше, чем в чистом тёплом роскошном заведении. Там может быть гигиенично; а здесь прекрасно.
Это чудесные, свободные от дум часы. Над нами стоит голубое небо. На горизонте висят освещённые яркими лучами жёлтые аэростаты и белые облачка выстрелов зениток. Иногда они взвиваются снопами, если преследуют лётчика.
Только как очень отдалённую грозу мы слышим приглушённое ворчание фронта. Шмели, которые пролетают мимо, уже заглушают его.
А вокруг нас простирается цветущий луг. Качаются хрупкие метёлки трав, невдалеке порхают капустницы, они парят в мягком, тёплом ветре позднего лета, мы читаем письма и газеты, и курим, мы снимаем наши фуражки и кладём их рядом, ветер играет с нашими волосами, он играет с нашими разговорами и мыслями.
Три ящика стоят среди горящих красных диких маков. –
Мы кладём крышку от бочки с маргарином на наши колени. Теперь у нас есть хорошая подставка для игры в скат. У Кроппа при себе карты. После каждой нулевой партии следует добавочная. Можно вечно так сидеть.
От бараков сюда доносятся звуки губной гармошки. Иногда мы откладываем карты и смотрим друг на друга. Потом кто-то говорит: «Дети, дети –», или: «кто-то мухлевал –», и мы мгновенно