На западе без изменений. Эрих Мария Ремарк
были простые бедные люди; они сразу считали войну несчастьем, они были в безвыходном положении, между тем как высокопоставленные радовались, хотя как раз они много раньше могли уяснить себе последствия.
Качинский уверяет, что, приходя от образования, они по бумажному глуповаты. А что говорит Кат, он говорит обдуманно.
Странным образом Бем был одним из первых, которые пали. Он был отправлен отдыхать при штурме выстрелом в глаза, и мы оставили его лежать мёртвым. Мы не смогли взять его с собой, потому что должны были очень быстро отступить. Во второй половине дня мы услышали его внезапный крик и увидели его ползающим на той стороне. Только он был в беспамятстве. Так как он не видел и был буйным от боли, он не мог быть незаметным, чтобы кто-либо к нему вернулся, чтобы принести его, так что он остался по ту сторону.
Канторека, конечно, нельзя обвинить в этом; – куда ещё катится мир, когда такое уже хотят называть долгом. Ведь были тысячи Кантореков, которые все были убеждены, что кто-нибудь за них уютным образом оптимально решит проблему.
Однако в этом отношении для нас очевидно их банкротство.
Они должны были стать для нас восемнадцатилетних посредниками и проводниками во взрослом мире, в мире труда, долга, культуры и успеха, в будущем. Мы иногда глумились над ними и проказливо заигрывали с ними, но в глубине мы им верили. С понятием авторитета, носителями которого они были, соединялись в наших мыслях взрослый взгляд на вещи и знание людей. Первый же покойник, которого мы увидели, разрушил это убеждение. Мы должны были обнаружить, что наш возраст был честнее, чем их; они имели перед нами только фразу и ловкость опыта. Первый ураганный огонь указал нам на наше заблуждение, и под ним в итоге умер взгляд на мир, которому они хотели научить нас.
Пока они ещё писали и говорили, мы видели госпитали и смерти; – пока они служение государству называли подвигом, мы уже знали, как силен страх смерти. Мы стали поэтому не мятежниками, не дезертирами, не трусами – все эти выражения были постоянно у них на языке – мы любили нашу родину точно также как они, и мы мужественно шли в каждое наступление; – но мы теперь различали, мы разом научились видеть. И мы видели, что ничего от их мира не остаётся. Мы стали разом вдруг страшно одиноки; и мы должны были в одиночку с этим справиться.
Прежде чем пойти к Кеммериху, мы собираем его вещи; они понадобятся ему в дороге.
В полевом госпитале большое оживление; пахнет как всегда карболовой кислотой, гноем и потом. Запах идёт из густонаселённых бараков, здесь может стать плохо любому. Мы спрашиваем, как пройти к Кеммериху, он лежит в зале и встречает нас со слабым выражением радости и беспомощного волнения. Пока он был без сознания, пропали его часы.
Мюллер качает головой: «Я же всегда тебе говорил, не нужно брать с собой такие хорошие часы».
Мюллер это что-то неотёсанное и неуступчивое. Иначе он заткнулся бы, потому что каждый видит, что Кеммерих больше не выйдет из этого зала. Найдёт ли он снова свои часы, это совершенно безразлично, тем более