Мармарис. Ниль Блэк
и приятными эмоциями, лишь бы никогда не чувствовать страх. Любовь, тепло, счастье – это всё прекрасно, но ей не нужны эти чувства, если чтобы пережить их, надо прочувствовать и отчаяние. Именно отчаяние доводит людей до той самой грани, после которой уже нет возврата. Оно накапливается годами, растет внутри как ядерный гриб, а взрывается легким хлопком, накрывает глаза пеленой и выключает мозг. В момент этого самого взрыва человеку кажется, что хуже уже не будет, что он уже прошел все круги ада, и последний шаг или приведет его к долгожданному освобождению, или окончательно добьёт. Ханна получила последнее, и может, именно поэтому все ее эмоции и чувства отключились, и сидит она сейчас в этой камере как пустая оболочка, не способная даже на то, чтобы оплакивать себя. Это лучше, чем ставший верным спутником страх, который клейкой слизью обволакивал ее тело, забивался в горло, парализовал конечности и доводил до немых истерик, потому что даже на крики у нее уже не оставалось сил. Вот оно как оказывается, за месяц до смерти избавиться от всего человеческого и резко начать по-настоящему жить. Ханна не лгала отцу, она правда ни о чем не жалеет, хотя нет, она лжет – она жалеет, что Кристофер остался жив. А ещё она жалеет, что довела маму до срыва и укоротила годы жизни отца.
Ханна сидит на койке в камере, пахнущей хлоркой, ждет свое сопровождение и, поглядывая на нетронутый поднос с едой на столе, впервые за этот месяц чувствует панику, смыкающую когти на ее горле. Что-то человеческое в ней всё-таки осталось. Ханне страшно выходить за эту дверь, страшно настолько, что она, наверное, даже согласилась бы остаться в этих стенах до конца жизни. Отец говорит, что весь Кале ее ненавидит, называет чудовищем, и даже те, кто притворялся друзьями, ни разу ее не навестили. Ночью Ханна почти не спала, обнимала подушку, хотела к маме, к папе, хоть к кому-нибудь, к кому можно бы было прижаться как потерянному ребёнку и плакать, ощущая под руками чьё-то тепло. С утра на ней снова непроницаемая маска, а внутри поднимается дым от сгоревших дотла надежд и былых мечтаний.
– На выход, – объявляет остановившийся за решеткой охранник и просовывает ключи в замочную скважину.
Никто и попрощаться не пришел. Ханна криво улыбается про себя, шагая вслед за охранниками, думает, что попрощаться все равно успеют, ей гнить в тюрьме до конца своих дней, если не казнят. Она замирает за сопровождением, остановившимся перед последними дверьми, переминается с ноги на ногу, трется запястьями, заключенными в наручники, о бедро. Через стекло на двери она видит одетый в черный конвой, усмехается тому, что ее будут сопровождать как какого-то особо опасного преступника и вздрагивает из-за ударившегося о дверь яйца. Снаружи поднимается шум, Ханна поддается вперед и только сейчас замечает собравшуюся справа толпу, в руках которых транспаранты. Она успевает прочитать только на одном из них «братоубийца», и охрана приказывает ей сделать шаг назад. Через две минуты процессия вновь двигается вперед и двери, наконец-то, распахиваются. До самого автозака Ханна идёт, не поднимая лица, она