Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого. Валентин Булгаков
Андреевна. Она уже догадалась. – О том, что они подают?
– Да, – и Лев Николаевич повторил то же вслух.
Софья Андреевна начинает возражать.
– Да я это только ему сказал, – говорит Лев Николаевич. – Я знал, что будут возражения, а я совсем не хочу спорить.
У Чертковых Льву Николаевичу не возражали, хотя… подавали и там.
Я не хочу сказать, что придирки Льва Николаевича были легки. Он глубоко сознавал несправедливость социального неравенства, но, может быть, тут не было прямого повода для личной драмы, поскольку Лев Николаевич давно уже перестал быть только барином, только помещиком, и был на деле едва ли не первым тружеником России.
Надо, впрочем, признать, что, кажется, никто из современников Толстого не чувствовал так ярко, как он, близости надвигающейся великой социальной революции. Он то и дело возвращался к вопросу о ее роковой неизбежности.
Помню, как уже через несколько дней после моего переезда из Крекшина в Телятинки в яснополянском зале разыгралась однажды сцена, которая могла бы почитаться вступлением ко всему пережитому нашей страной через каких-нибудь восемь-десять лет.
Это было 26 января 1910 года. В Ясную Поляну привезли новинку – граммофон, дар Л. Н. Толстому от Общества деятелей периодической печати и литературы, в благодарность за наговоренные в пользу нуждающихся литераторов пластинки. Вся семья, в том числе и Лев Николаевич, слушала одну пластинку за другой. А с площадки и со ступенек лестницы слушали, через открытую дверь, слуги – мужчины и женщины. У граммофона хлопотал сын Льва Николаевича Андрей Львович, барин и типичный прожигатель жизни, в свое время много горя доставивший отцу своим поведением. Лев Николаевич попросил Андрея Львовича повернуть трубу машины рупором к двери, чтобы «и они могли слышать». Но Андрей Львович заявил, что «и без того по всему дому слышно». Это, видимо, огорчило Льва Николаевича. И хотя сын через некоторое время исправил свою вину, повернул трубу, настроение Льва Николаевича не улучшилось.
Подали чай. Пока садились и начали пить, Лев Николаевич ушел к себе в кабинет. В его отсутствие за столом завязался оживленный разговор: о патриотизме, о преимуществе заграницы перед Россией и, наконец, о земле и о помещиках и крестьянах. К этой теме нередко сводился разговор в просторном и уютном яснополянском зале-столовой. Говорили много и долго, спорили страстно и упорно. М. С. Сухотин и московский гость литератор П. А. Сергеенко отмечали крайнее озлобление крестьян против помещиков и вообще господ.
– Русский мужик – трус! – возражал Андрей Львович. – Я сам видел, на моих глазах пятеро драгун выпороли по очереди деревню из четырехсот дворов!..
– Крестьяне – пьяницы, – поддерживая сына, утверждала Софья Андреевна, – войско стоит столько, сколько тратится на вино, это статистикой доказано. Они вовсе не оттого бедствуют, что у них земли мало.
Вошел Толстой. Разговор было замолк, но не больше, чем на полминуты.
Лев Николаевич