Мальчик, который рисовал тени. Ориана Рамунно

      Блок № 24 стоял первым слева, если считать от главных ворот. Рядом кухня и плац. Он ничем не отличался от прочих: барак из красного кирпича под низкой крышей, на которой искрился под фонарем толстый пласт снега.

      Неподалеку чернел силуэт виселицы и два тела, мужское и женское, покачивались на ветру. Их руки соприкасались, словно и после смерти они не могли расстаться. Тела как будто медленно вальсировали в снежной круговерти, от которой перехватывало дыхание. Проходя мимо, Гуго на секунду задержался, потом зашагал вслед за Фогтом к борделю.

      Двери блока распахнулись, и оттуда, нарушая снежное безмолвие, грянула музыка. Гуго невольно зажмурился в звуковом вихре. Скрипки, тромбоны, барабаны и пианино надрывались в унисон со звоном бокалов и визгливыми голосами. Будто вернулся в какое-нибудь заведение на Унтер-ден-Линден или Фридрихштрассе. Или вошел под красную вывеску ныне разрушенного кабаре «Ла Скала», где отплясывали танцовщицы в блестках и шляпах с плюмажами. Или в «Эльдорадо» до того, как государство его прикрыло, назвав притоном гомосексуалистов.

      Гуго открыл глаза. И увидел комнату с облупившимися стенами. От влажности штукатурка пошла пузырями. За шаткими столиками дулись в карты охранники. Воняло потом. Табачный дым висел плотным облаком. В глубине «салона», под окном, за которым виднелась виселица, наяривал оркестр заключенных. Капо с нарукавной повязкой задавал ритм, хлопая в ладоши и притоптывая. Дирижер на подиуме вовсю размахивал палочкой. Исполняли Сороковую симфонию Моцарта, часть Molto allegro.

      – Бордель на втором этаже, вход только для интернированных, – пояснил Фогт. – Теперь, если не возражаете, я на боковую. Уверен, вы найдете здесь компанию по душе.

      – Спасибо, – кивнул Гуго.

      Он огляделся. Браун, как и другие врачи, был заметной фигурой в лагере. Может статься, кто-то из младших офицеров сумеет рассказать что-нибудь любопытное, на минуту вынырнув из алкогольного дурмана.

      Гуго подошел к столику, за которым резались в карты два молодых унтера, блондин и горбоносый. Рукава гимнастерок закатаны, ноги вольготно раскинуты, волосы спутаны, к губам приклеились сигареты. Оба веселились напропалую. В их поведении не осталось ничего от жестокости и свирепости охранников на еврейской платформе.

      – Добрый вечер, – поздоровался Гуго, подтащил стул и сел.

      – Добрый, добрый, – ответил блондин, не глядя на него.

      Лет двадцать, не больше. Гладко выбритое лицо, челка почти белоснежных волос падает на лоб. Юноша вдруг ухмыльнулся, на мгновение показав мелкие острые зубы, шваркнул на стол каре тузов и с торжествующим воплем придвинул к себе выигранную кучку рейхсмарок.

      – Да пошел ты, придурок! – заорал второй, с горбатым носом. Он пригладил пятерней темные волосы, облизал пухлые обветренные губы, мельком посмотрел на Гуго. –