Любовь моя Ана. Софья Асташова
Смеялся. И творил. И вытворял. Выдумывал истории с бешеной скоростью. Вероятно, это он из нашей пары должен был стать писателем.
Мне нравилась эта история, и меня не смущало, что выходила какая-то ерунда. Я даже никогда не задавалась вопросом, правду ли он говорит. Правда была в его кудрях и смехе, а в этом нельзя было сомневаться. Но всё-таки его рассказы были настолько ошеломительными, что нормальный человек не преминул бы усомниться в их правдивости, но я слушала с открытым ртом и восклицала: «Вау!», «Ого!», «Ничего себе!». Одурманенная любовью, я слышала только то, что хотела слышать, верила в то, во что хотела верить. Именно такой я и мечтала быть – совершенно ошеломлённой любовью.
Другую девушку, уже не такую любимую, Ваня выгнал. С восторгом, захлёбываясь смехом, рассказывал мне поэт:
– Ты представляешь, что сделала эта дура?! Выключила комп, когда он смотрел аниме!
Я непонимающе улыбнулась. В моём представлении этого не было достаточно для расставания.
– Ты же так не сделаешь? Ты же мудрая женщина? – спрашивал он уже более серьёзным тоном.
Не знаю, была ли я мудрой, когда однажды в кураже, чтобы показать его друзьям, насколько я крутая девчонка, решилась выкурить одновременно две сигареты. Посыпались смешки, но я продолжила, не обращая на них внимания. Сигареты ощущались во рту, как два бревна. Любовь и танцующие клубы дыма. На середине сигарет мне стало плохо. Я сползла по стенке и сидела несколько минут, уткнувшись головой в колени, – я боялась, что меня вырвет, – пока поэт не поднял меня и не увёл в квартиру. Больше я так не делала, но в этом же тамбуре мы придумали ещё одну жестокую игру.
Читая стихи, он был высок и неприступен, как крепость. Я брала его штурмом, как большевики Зимний дворец: заучивала все его стихи и читала по памяти к месту и не к месту, истошно горланила на публике – смотрите, мол, я знаю его стихи наизусть. Читала с таким упоением, будто живы идеалы свободы. Он, кажется, немного этого стеснялся, что приводило меня в ещё больший восторг.
Его стихотворения были почти совсем не понятны (иначе и быть не могло), но ты слушаешь их, будто к горлу приставили заточку, и, когда их читала я, заточка была у меня в руке.
– «Затуши окурок о мою ладонь»! – выкрикивала я и протягивала ему раскрытую ладонь.
Было так волнительно оказаться внутри этого стихотворения, как шагнуть за непроницаемую гладь зеркала. Он сделал это. В конце концов, почему бы и нет? Аккуратно, словно вишенку посадил на пирожное с кремом.
Тогда мы были убеждены, что творчество возможно только через саморазрушение и испытание себя на прочность, а то, что позволено всем, представляло мало интереса. Всё происходило под анестезией сумасшедшей любви. Было совсем не больно, но очень весело. Разве, казалось бы, не наслаждение – горькое сладкое наслаждение? След от ожога был красивый, и тем более прискорбно, что он быстро прошёл, стал почти незаметен.
В другой раз он затушил сигарету о кожу на моём животе. Справа, рядом с тазобедренной костью.