Любовь моя Ана. Софья Асташова
идеями Руссо о положительной природе человека, как печенье в пирожном тирамису пропитывается кофейным ликёром. Восемнадцатый век с его пуританством и представлениями о чистой безгрешной любви проник в мою душу.
Я и без того была урождённым социальным интровертом, но тогда плотная пелена смирения накрыла меня, как молочная пенка густо покрывает кофе. Я загрустила. Так загрустила, что просидела вмятину в диване и не заметила, как поэту стало со мной скучно. Его любовь выдохлась, как откупоренная бутылка минеральной воды. День за днём я напрасно заталкивала эту мысль поглубже и подальше, пряталась от неё, утыкаясь в книгу.
Слишком много смирения ни к чему хорошему не привело. Он полюбил меня за то, что я была немного сумасшедшей, а потом оказалось, что я простая и скучная, с невысокими амбициями и примитивными желаниями. Скудной фантазией и скромными чаяниями. Человек с посредственными способностями, увы! А он не просто стремился к совершенству – он уже был совершенен.
Его улыбка вспыхивала гораздо реже, чем до того, как мы начали жить вместе. Если бы я была умной женщиной, я бы заметила очевидное, но я проигнорировала звоночек, когда он в переписке с другом назвал меня не иначе как «радио, которое никогда не замолкает». Предательский удар в спину, которого я совершенно не ожидала.
Грусть в моих глазах стала такой же старой и тяжёлой, как пожелтевшие тома из серии «Библиотека всемирной литературы». Сумки с едой сменились сумками с книгами. Я тащила их из университета до улицы великого композитора с мазохистским удовольствием.
Шла от метро, срезая путь, через двор с аркой, который попал в стихотворение, мимо магазина «Восток», который мы давно, казалось, в прошлой жизни, переименовали в «Кровосток» и неслись туда жаркими, душными от счастья летними вечерами, выкрикивая стихи. В дневное время воинственный «Кровосток» с погасшими неоновыми буквами на вывеске и высокими каменными ступенями выглядел печальным.
Я иду туда, куда ведут меня эти короткие улицы, вдоль хрущёвок, которые тоже остались в стихах, маленьких кирпичных домов, проседавших к земле. И я проседала под тяжестью своей печальной судьбы, строгого взгляда Руссо и сумок с книгами. Я обогнула дом, вошла во двор. Всё было залито солнечным светом. Прошмыгнула в тёмный прохладный подъезд, поднялась на второй этаж.
Я чувствовала, что он дома. Дверь закрыта неплотно, из-за неё доносилась негромкая музыка, а на обувной полке стояли незнакомые кроссовки. Женские. Они были ослепительно-белыми с розовыми полосками. Я не стала делать поспешных выводов – может быть, в гости зашла его подруга, с которой они называли друг друга братом и сестрой. Они дружили со школы. Она говорила по-французски и просила называть её Катрин, я называла её Радисткой Кэт.
Я разулась, открыла дверь и шагнула в комнату. Насколько я могла судить со спины, это была не Радистка Кэт. У Кэт были такие же кудрявые чёрные волосы, как у него. А у этой девушки волосы были светлыми. Он стоял у неё за спиной. Штаны спущены до щиколоток.