Четыре времени лета. Грегуар Делакур
друг друга на вкус, они были соленые, горячие, потом все кончилось; она была уже на ногах и смеялась.
– Поцелуй – это все-таки не конец света!
И она исчезла за дюной, легкая как перышко.
А мне захотелось плакать.
Я нашел ее на пляже. Начинался отлив. Виктория шла к песчаной полосе, туда, где ее родители ничего больше не ждали. На ветру хохотали чайки. Они смеялись надо мной. Когда я поравнялся с ней, она посмотрела на меня, ее улыбка была грустной и ласковой.
– Я не знаю, влюблена ли в тебя, Луи, хотя мне с тобой хорошо. Любовь – это когда можешь умереть за кого-то. Когда покалывает руки, жжет глаза, когда не хочется есть. А с тобой у меня руки не покалывает.
Ее детство убивало меня.
Недалеко от банкира и читательницы два старичка пытались, смеясь, расстелить на песке пляжное полотенце, несмотря на ветер и свои скрюченные пальцы.
Глядя на них, я представлял себя и Викторию в конце нашей жизни вдвоем, чудесной одиссеи, как мы уедем отсюда, обнявшись, на мопеде, чтобы вернуться полвека спустя на место нашего первого поцелуя и пытаться вместе расстелить пляжное полотенце.
Но Виктория убежала в мир, где не было меня. Моей терпеливой любви. Моего нетерпеливого желания.
Она была моей первой любовной горестью. Первой и последней.
Когда я вернулся из Ле-Туке, мама была встревожена.
Матери – они ведуньи. Они знают, какой ущерб могут нанести девушки сердцам их сыновей. И она была здесь, рядом со мной, на всякий случай.
А когда однажды вечером брызнули мои слезы, она обняла меня как прежде, в пору несчастья с красным автомобилем. Ее руки, теплые и ласковые, приняли мои первые слезы, те, что делают мир ценнее, объяснила она мне тогда, те, что ознаменовали мое вступление в мир взрослых. Мое крещение.
Виктория ждала меня.
Она сидела на бортике бассейна Делаландов, опустив в воду ноги. Две маленькие розовые рыбки.
На ней была белая рубашка поверх купальника и очки а-ля Одри Хепберн, придававшие ей вид маленькой взрослой. Впервые я увидел у нее ярко-красные ноготки, десять поблескивающих капелек крови. На ее шее я уловил нотки мускуса, ванили, чуть-чуть померанца, этими духами пользовались лилльские женщины из богатых кварталов и разнаряженные девицы за вокзалом.
Я сел рядом с ней и, как она, выпустил в воду двух своих неуклюжих рыб. Они поплавали по кругу, как и ее. Потом, по мере того как круги расширялись, наши любопытные рыбки стали задевать друг друга, соприкасаться в восхитительном подводном танце. Я двигал моими так, чтобы они гладили ее, на миг соединяясь под покровом воды. Она улыбнулась. Я опустил голову и ответил на ее улыбку.
Части наших тел, самые далекие от сердца, знакомились друг с другом.
Я решился прибегнуть к языку пальцев: моя рука приблизилась к ее руке с медленной скоростью пяти маленьких змеек; и когда мой мизинец коснулся ее мизинца, ее рука подпрыгнула, как кузнечик, которого вот-вот съедят, приземлилась на ее живот, на тепло ее живота, и мне показалось, что вокруг наступила тишина, как бывает в кино перед сценой ужасов.
Я посмотрел