Саваоф. Книга 1. Александр Мищенко
блинов, да с маслицем, с медом, с вареньями разными будет кстати.
– Вернется твоя сударушка, поклонится, – успокаивает Саваоф молодого соседа. – Она себя понимает сильно. Я, мол, писариха, а он пашет и навоз возит. Ты шею подставил – залюбила она тебя, и они все на тебе катались. Такое хозяйство держать, коров трех, овечек и коз! Приймак – что батрак. Батрачье ж дело хуже, чем телячье. Того худая будь корова, а лизнет. Черен хлеб батрака. Веником ты у них состоял, Сеня. Ты думаешь, что я сижу тут на лавочке один и ничего не вижу? У меня глаза не повылазили. Я за два километра наскрозь все вижу. Воспротивился ты жизни такой – и разлад в семье наступил. Ты еще и сам пока не разберешься в себе, как не разобралась моя Настенька. Душа взбунтовалась – до головы когда дойдет… Ушел ты от тестя. Вырвал жену на самостоятельную жизню, а в голове у ней мысли старые еще живут.
Старик выворачивает душу Сени наизнанку, мнет ее так, как мнут и дубят кожи.
– Локотки еще будет глодать, но поздно, будет, – отзывается застуженным от горя басом Сеня. – Тяпнем, дед!
Оба горемыки выпивают с кряками. Саваоф, пожевав хлеба, вытирает губы.
– Жить надо, – рассудительно говорит он. – Жена блюди мужа, будь женою ему и матрью, а муж жену сохранять должен, пока даеть ему господь жизень. Астров. Женщина может быть другом мужчины лишь в такой последовательности: сначала приятель, потом любовница, а затем уж друг (Из «Дяди Вани» Чехова).
Самое последнее дело по чужемужним женам шалаться, как кобелю-пустобреху. Праздного бес качает.
Старик повел рукой, словно отодвигая от себя незримую нечистую силу.
– Вторая жена не жена. Чада бросить и по сударкам ходить – не дело. Вон Шалыгин дурак четвертую взял, детей порассеял – что это? Мотовство. Смолоду кривулина – под старость кокора, вот мой сказ. Что из злаков вырастет этих? Дети злаками добрыми должны расти, а не сорняками. Нет, не будет жизни твоей жинке, и тебе – нет. К тебе быстро прилипнут, дорогой мой. Нужда заставит жениться, жизня возьмет свое. Пипирка не без чувствия.
Сеня рывком, сорвав пуговицу, расстегивает ворот рубахи.
– Душно здесь, дед, выйдем на крыльцо.
Наружи все так же безжалостно палит солнце, земля дышит сухим жаром. Светило будто вздумало прокалить кирпичи жизни для прочности, и в таком жару пребывала и душа Сени. Воспаленно он жил и просвета не видел в будущем. Бессилен был кто-либо помочь ему в чем-то.
Саваоф глядит из-под руки на солнце.
– Как жгет стерва. По улице пойдешь, так ноги гудут и гудут…
И с так сказал он это, что Никита жар пламени в словах его даже почувствовал. Саваоф, может, и жары всего тысячелетия на Русской земле вспомнил: слухом же полнится и полнилась она всегда, на бедствия народные память у людей не коротка. А было на земле нашей за тыщу лет все, как беспристрасно записывали летописцы: «Сухмень велика и знойно добре», «Жары вельми тяжкие», «Изгараше земля», «Сухмень бысть», «Боры и болота згораху»,