Саваоф. Книга 2. Александр Мищенко
она переносит только как неизбежное последствие своей ошибки. И ногу, которую он поцеловал, она поджала под себя, как птица. Ему стало жаль ее… Утром же ему даже казалось, что она нетвердо ступает на ту ногу, которую он поцеловал…
Пейзаж, что рассматривала Юлия, предо мной во всей его чудесной натуре. На переднем плане речка, через нее бревенчатый мостик, на том берегу тропинка, исчезающая в темной траве, поле, потом справа кусочек леса, около него костер: это в воображаемое ночное – ночи как таковой на Солнце же нет – ушли наши мальчики-солнечники, которые начитались Тургенева. А вдали как бы догорает вечерняя заря. Я взглядом веду себя: по мостику, потом тропинкой, всё дальше и дальше, а кругом тихо, кричат сонные дергачи, вдали мигает огонь костра. И мне, как и чеховской Юлии, почему-то вдруг стало казаться, что эти самые облачка, которые протянулись по красной части неба, и лес, и поле я видел уже давно и много раз на Земле. Да так оно и было. Юлия почувствовала себя одинокой, я ж наоборот – вместе со всем этим миром, с Землей Фридмана, где стала складываться новая наша судьба, с Солнцем и его вулканами, с ярким сиянием гроздьев звезд в нашей галактике. Юлие захотелось идти, идти и идти по тропинке. И меня тянуло вроде бы вместе с нею, но – в мои звездные дали, туда, где была воображаемая вечерняя заря и где покоилось отражение чего-то неземного, вечного».
О чем тебе еще написать, Валентина, в залючение этого своего пассажа? Разволновался я любовью Юлии, магией прозы Чехова и собственным своим писательским настроем. Хочется писать, писать и писать. Писать красиво, душевно, щемительно. Давно для себя уяснил: писатель тогда состоялся, когда научился писать о любви. Вот Чехов Антон Павлович мог это делать. Истинный он маэстро русской прозы. Вспомни, Валентина, концовку той его повести, какую мы с тобой прочли в один присест. Я в нее и сейчас еще заглядываю. Цели только иные: познать таинство прозы этого кудесника слова Чехова. Мне с Земли поэт из Казанки Олег Дребезгов прислал несколько колхозных «амбарных книг». Я в них записываю разности разные, как Чехов. Фразы «Солнца и любви» переписываю, что мне поглянулись и даже отдельные большие фрагменты. Концовку той повести, к примеру, которая нас вельми впечатлила тогда. Ты только подумай, что было. Юлия не любила Алексея Лаптева. Чувства какие-то вспыхнули, когда у них родился ребенок. Но малютка вскорости умер. Эволюцию чувства Юлии, любви ее и Алексея Лаптева смог прекраснейше передать Антон Павлович. Фрагмент концовочный я переписываю тебе уже из «амбарной тетради» своей. Вот он, щемящий такой:
«Потом он сидел на террасе и видел, как по аллее тихо шла его жена, направляясь к даче. Она о чем-то думала и на ее лице было грустное, очаровательное выражение, и на глазах блестели слезы. Это была уже не прежняя тонкая, хрупкая, бледнолицая девушка, а зрелая, красивая, сильная женщина. И Лаптев заметил, с каким восторгом смотрел ей навстречу Ярцев, как это ее новое, прекрасное выражение отражалось на его лице, тоже грустном и восхищенном.