Ласточка. Наталия Терентьева
Анна. Рядом с ним она увидела молодую женщину, и только по тому, как она была одета, и еще по подбитому глазу Анна поняла, что это и есть его мать. Лет ей было на вид непонятно сколько. От двадцати пяти до сорока пяти. Но это не тот монашеский стерильный возраст, который появляется от святости, воздержания, многочасовых молитв, многодневных постов, чистоты помыслов – настоящей чистоты, она таких видела, с незатуманенным мирскими мыслями сознанием, не все монахини такие, но на самом деле такие есть. Нет, это вовсе не то. Это болезненно-непонятный возраст. Опухшие губы – губы-то почему у нее так распухли? – целиком отекшее лицо, заплывший глаз с огромным синяком, заползающим на висок, стекающим к носу сине-зеленым пятном, тонко выщипанные пегие брови (тем не менее думала о красоте…), худая бледная шея, торчащая из бесформенного пронзительно-голубого свитера, выделяющегося из монашеских одежд невыносимо ярким пятном, руки желто-восковые, в каких-то красных пятнах…
Анна несколько секунд не могла оторвать взгляд от этого ужасающего существа и лишь потом опустила глаза. Да, молиться. И правда. А что тут поделаешь? Тем более что это гораздо проще, чем пытаться что-то изменить. Искренне молиться тяжело, но можно постараться себя заставить. Молитва – это душевный труд.
Анна отогнала неожиданно пришедшие в голову мысли о своей семье. Последнее время они стали как-то приходить чаще. Но Анна уверенно отгоняла их. Нет, она живет так, как решила, так ей лучше. Все равно им бы с ней было плохо. Потому что она не хочет жить обычной жизнью. Не хочет радоваться, заниматься глупостями, по воскресеньям ездить на природу, готовить ужины, смотреть, как с завидным аппетитом ест Ника и что-то рассказывает, смеясь. Нет, нет и еще раз – нет.
Женщина тем временем встала и куда-то пошла, осторожными шажками, как будто боялась упасть или разбить что-то невидимое, что она несла в руках. Мальчик, раскрасневшийся от обилия теплой еды, перемазанный борщом, который наварили сегодня сестры, остался сидеть за столом, напевая и катая хлебные шарики по столу. Монахиня, сидящая рядом, наклонилась к нему и что-то тихо сказала. Мальчик удивленно поднял на нее глаза, оставил кусок хлеба, стряхнул крошки с рук, вытер рукавом рот. Посидел еще немножко, потом, быстро оглянувшись, взял несколько кусков хлеба и, перепрыгнув через лавку, на которой сидел вместе с монахинями и послушницами, побежал к выходу. Мать его так и не вернулась.
Анна вздохнула и отодвинула пустую тарелку. Хорошо, что полполовничка налила всего. Нет аппетита. У нее и так аппетит плохой, а сегодня вообще нет. И мысли лезут и лезут. Съездить на кладбище к матери и Артему… Но для этого нужно возвращаться в Москву, а она делать этого не будет. Она и так чувствует себя очень близко к ним. Эта дверь как открылась, так и не закрывается вот уже два года. Иногда у Анны возникает ощущение, что и двери никакой нет, просто она стоит на краю, где смыкаются два мира – мертвых и живых. Стоит шагнуть – и она уйдет из этого мира навсегда. Такое желание никогда не приходило ей в голову, даже в самые черные дни. Но это чувство не покидает ни на минуту. Вот он, это другой мир, где