Те, кто уходят. Патриция Хайсмит
по телефону. А Коулман бродил по дому, ошеломленный, молчаливый; однако Рей видел, что тонкие губы тестя сжимаются все сильнее по мере того, как его ненависть к Рею растет. Один раз, как припомнилось вдруг Рею, он зашел в гостиную спросить кое о чем у Коулмана (он спал на диване в гостиной, отказавшись от предложенной ему гостевой комнаты) и увидел, что он держит обеими руками керамическую лампу в форме большой бутылочной тыквы. И Рею на мгновение показалось, что Коулман вот-вот швырнет в него этой лампой, но он поставил ее. Рей спросил Коулмана, не хочет ли тот съездить вместе с ним в Пальму-де-Мальорку за сорок километров отсюда, – Рей хотел посмотреть, как там дела с отправкой его вещей. На следующий день Коулман сел на самолет в Пальме и улетел назад в Рим к своей нынешней любовнице – Инес. Рей не был с ней знаком. Она дважды звонила Коулману, пока тот был на Мальорке. Его вызывали на почту, так как в доме телефона не было. У Коулмана всегда были женщины, хотя Рей не мог понять, что они в нем находят.
Осторожно, чтобы не разбередить рану и не вызвать новое кровотечение, Рей улегся в кровать. Его раздражало, что Коулман будет в обществе Инес и итальянца Антонио. Рей никогда не видел Антонио, но представлял себе этот тип людей: безвольный, миловидный и молодой, аккуратно одетый, без гроша в кармане, сейчас приживала, а прежде, вероятно, бойфренд Инес. Инес, видимо, лет за сорок, возможно, вдова, богатая, возможно, тоже художница, но плохая. Однако в Венеции, если Рею хотя бы еще раз удастся увидеться с Коулманом наедине, он сумеет сказать ему прямым текстом, донести до него простую вещь: он понятия не имеет, почему Пегги убила себя, у него даже мыслей никаких на этот счет нет. Если ему удастся убедить Коулмана, который считает, будто Рей утаивает от него какой-то важный факт или секрет, тогда… А что – тогда? Мозг Рея отказался углубляться в проблему. Рей уснул.
На следующее утро он заказал билет на вечерний рейс в Венецию, забронировал телеграммой комнату в пансионе «Сегузо» на набережной Дзаттере, позвонил четырем художникам и галеристам в Риме, договорился о двух встречах, одна из которых дала ему художника для будущей галереи Гаррета, некоего Гульельмо Гвардини, тонкими кисточками писавшего фантастические, подробнейшие ландшафты. Договоренность была устная, никаких подписанных контрактов, но Рей остался доволен. Может быть, в конечном счете ему с Брюсом и не придется открывать в Нью-Йорке «Галерею плохого искусства». То была идея Рея, его последняя надежда: если им не удастся договориться с хорошими художниками, то нужно договориться с плохими, пусть люди приходят и смеются, пусть покупают, чтобы иметь что-то такое, чего нет у других, которые покупают только «лучшее». «Нам останется только сидеть и ждать, – сказал Брюс. – Берите только худшее и не объясняйте, почему вы это делаете. Нам не обязательно называть ее „Галерея плохого искусства“. Назовем ее, например, „Галерея зеро“. Публика скоро все поймет». Они смеялись, разговаривая об этом на Мальорке, куда Брюс прилетал провести прошлое лето. И может быть,