Тайны петербургских крепостей. Шлиссельбургская пентаграмма. Андрей Синельников
спустились в подвал. Миновали комнату стражи, нашли лестницу вниз. На середине лестницы Валериан остановился, начал что-то искать. По лицу его было видно, что он пытается вызвать из памяти какие-то образы. Рукой он машинально шарил по стене, затем наткнулся на камень, как-то повернул его и, на удивление всем, кусок стены отъехал в сторону, открывая узкий лаз. Протиснувшись в него, офицеры попали на потайную лестницу, ведущую еще ниже. Спустившись теперь по ней, наощупь они вошли в небольшой зал.
– Господа у кого есть свет?
– Сейчас, – ответил Лунин. Он достал кресало, высек искру и запалил взятый с собой трут.
Слабый огонек осветил помещение и в нем, судя по всему, колодец. Лукашинский уверенно подошел к колодцу, вынул из-под тюремного халата веревку, обвязал себя в поясе.
– Ну, я пошел, держите, – кинул им свободный конец и начал спускаться в черноту колодца.
Обратно поднялся минут через тридцать. В руках его был цилиндрической формы футляр из потемневшей кожи, обмазанный чем-то, похожим на смолу для факела.
– На башне разглядим, – буркнул он.
Они поднялись на башню тем же путем, что и спускались. На легком весеннем ветерке затхлый запах гнилого колодца развеялся, и можно было рассмотреть футляр получше. Он был из толстой старой кожи, когда-то инкрустированной золотой и серебряной проволокой, складывающейся в странные письмена и рисунки звездного неба. Серебро потемнело в сырости колодца, а золото тускло поблескивало на солнце. Футляр был обмазан черной смолой, затвердевшей за долгие годы и превратившейся почти в камень. Лукашинский осторожно обколотил смолу, острым стилетом подковырнул и снял ее с футляра. Теперь крышка подалась легко, показав внутри желто-серый пергамент, свернутый в трубку.
Валериан осторожно вытащил его из футляра и аккуратно расстелил на каменном полу башни. Пергамент оказался на удивление тонким и мягким. Он развернулся на достаточно большую длину, открыв взору надпись, сделанную странной, похожей на арабскую, вязью, и небольшой рисунок посередине. Вязь, хотя и походила на восточное письмо, но была явно не арабской, не персидской и не еврейской. А вот рисунок смутно что-то напоминал. Лукашинский, Лунин и Раевский склонились над свитком. На челе полковника пролегла суровая складка раздумья. Наконец, он выпрямился:
– Господа, я не знаю, что это за язык, но предполагаю, что корни надо искать на востоке. А вот рисунок очень похож на схему музыкального инструмента.
– Вы правы Михаил Сергеевич, – поддержал его Раевский, – Это какая-то восточная вязь. Причем, читать надо не слева направо, а наоборот, как у татар. А рисунок точно музыкальный инструмент. Струнный музыкальный инструмент.
– Это монохорд! – уверенно заявил Лукашинский, – Монохорд символизирует музыкальную гармонию мира. А язык этот арамейский. Древний язык воинов и магов, – словно вспомнив что-то, добавил он.
– Монохорд? – переспросил Лунин, – Поясните, майор.
– Все в мире имеет гармонию. Все. Мир людей и мир богов, мир звезд и мир элементов. Все подчиненно