Послание к Коринфянам. Андрей Столяров
не любишь?
Я помню, что Герчик долго молчал при этом вопросе – стиснул зубы, вздул твердые желваки на скулах, поднял со стола карандаш, бросил его обратно, скрипнул стулом, сгорбился, дернул ушами и сказал – голосом, каким-то даже белым от ненависти:
– Я их не люблю за то, что они могли сделать со мной все что угодно…
– Так и нынешние бандиты – такие же, – заметил я. – Могут тебя убить, могут изувечить безо всякого повода. Да и просто идешь по улице – бац, кирпич на голову…
– Кирпич – это несчастный случай, – сказал Герчик. – А вот когда такое мурло, сытое, самодовольное, тычет пальцем и обещает тебя с дерьмом смешать… Главное, знаешь, что он в состоянии это сделать. И что сделает это, если ты сейчас же не начнешь ему кланяться. Вот когда как бы со стороны слышишь свой лепет…
Герчик выпрямился и со змеиным шипением втянул воздух сквозь зубы. Уши у него снова дернулись. А глаза заблестели, словно от разгорающегося внутри пламени.
Он щелкнул пальцами.
– Ладно, проехали!..
Я не знаю уж, что там у него было. Вероятно, каждый из нас имеет в прошлом хотя бы одно жгучее воспоминание – то, которое разъедает душу и не дает жить спокойно. У меня, например, в свое время украли довольно перспективную научную разработку. Я тогда не нашел ничего лучшего, как обсудить ее со своим коллегой. Месяцев через пять у него вышла на эту тему развернутая статья. Я читал и узнавал собственные формулировки. Разумеется, доказать никому и ничего было нельзя. Мы потом еще долго работали вместе и даже здоровались. Но когда я сталкивался с этим человек лицом к лицу, и когда я слышал его: «Да, Александр Михайлович, я с вами абсолютно согласен», и когда приходилось как ни в чем не бывало подавать ему руку, сердце у меня точно сбрызгивали кипятком и я остро ощущал свое ничтожество и бессилие. Нечто подобное, видимо, произошло и у Герчика. Может быть, на него наорал какой-нибудь отвратительный партийный делец, или, может быть, его вынудили совершить явно некрасивый поступок. Всех нас время от времени к чему-нибудь понуждали. Я не представляю в деталях. Я лишь знаю, что он прямо-таки рвался освободиться от Мертвеца. Все мучительные раздоры последних месяцев: дрязги в Верховном Совете, предательство, откровенная подлость, демагогия, вздуваемая лидерами коммунистической оппозиции, самомнение, амбиции, слабость собственно демократической фракции – это все, по его мнению, было следствием незримого влияния Мумии, тем воздействием некробиоза, о котором свидетельствовала папка Рабикова. Он считал, что пока мы не преодолеем ее, все будет по-старому. Я ему возражал, по-моему убедительно, что дело вовсе не в Мумии. Просто многие люди живут исключительно воспоминаниями. Будет Мумия или нет, они – всегда в прошлом. И поэтому рабство – в душе, а не в каком-либо внешнем источнике.
Споры у нас были яростные. Причем, по общему уговору, мы ни слова не произносили о Мумии в моем кабинете. Я не знаю, прослушивали меня уже тогда или нет. Рисковать все-таки