Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц. В. Гракхов
идти не хочу, но каким ты заставишь вопреки воле моей, – во всём, Боги, полагаюсь на неотвратимую волю твою, – во всём, Боги, вижу ничем не ограниченную волю твою, – и даже пузырик на осенней лужице беспрекословно лопается только по воле твоей.
Конечно, можно задать вопрос – если такая жизнь была ниспослана нам ради того, чтобы выковать из нас достойных к спасению, то не бежали ли мы в божественные дворцы, спасаясь от той самой жизни, которая и дарована нам была во спасение?
Побег был назначен на утро осеннего равноденствия, на первый час рассвета. Когда первые лучи холодного светила проткнули в наступающий день серое безнадежное небо, люди Георгия ударили железными ломами по замкáм камнеделочных фабрик, опрокинули чаны с навозно-глиняным раствором, подожгли запасы оставшихся солом, и в факельно-рассветном свете плохо одетый и дурно пахнущий изо рта и из подмышек народ вышел из Степи. Путь, который открыл Георгий, лежал в обход Нагорья и длился несчетное число лет.
О, Розия, Розия! Куда ни кинь взгляд – всюду покосившиеся избы, тускло освещенные переулки грязных городов, дворы, забитые всякой мерзостью, злые, хмурые и истеричные поселенцы в стоптанных башмаках, с двумя выбитыми зубами, и нет других стран на этой планете, а сквозь поля этой страны мчится колесница Георгия, и толпы и толпы истинно ему верующих идут за колесницей – идут к богам, в беспредельный Замок, и приглашение зажато в их руках. Спаси их, Георгий!
Путь, проложенный Георгием, обладал тем свойством, что он был видим как путь только теми, кто находился на нем, и находился там с самого начала пути. Никакого знания о пути, находясь вне его, приобрести было невозможно. Каждый, кто стоял в стороне, видел только пустоту и обездвиженность на месте Георгиевой колесницы и влекомого им народа, – но больше того – даже если бы этот сторонний наблюдатель и вышел на путь где-нибудь, – например в его середине, чтобы проверить его существование, – лишь та же недвижная пустота предстала бы его взгляду. Тому же, кто был на пути, путь этот был видим и ощущаем, – и ощущался он непрерывным мучением, по сравнению с которым страдания на навозных фабриках в розских степях казались теперь сытым и сладким счастьем. Четырнадцать раз в сутки, ежедневно, еженощно, должны были поклоняться сокровенной незримой сущности идущие за Георгием, четырежды в день они должны были окунаться в ледяную воду, никогда не есть, почти не дышать и идти, идти и идти по бесконечной каменистой степи, – всегда навстречу холодному ветру, разрезая босые ступни об острое и жестокое покрытие нехоженых троп, без какого-либо путеводного плана, без маячащей вдали цели, без просветов, без шансов, без конца.
Сам же путь был простроен таким образом, что с каждым годом невидимые даже в Степи очертания божественного Дворца всё более и более удалялись от бредущих по пути. И если из Степи можно было видеть хотя бы дворцовую ограду, пусть и неотличимую от скал, то по мере продвижения по Георгиевому пути и она постепенно расплылась в придорожных туманах, так что ни намека, ни ощущения от недосягаемого