Благословение и проклятие инстинкта творчества. Евгений Мансуров
входил в салоны (Петербург, Россия, 1910-е гг.. – Е. М.) с высоко поднятой головой, как бы желая показать, что ему безразлично, какое впечатление он производит на публику. Он нёс в аудиторию не свою красоту, а стихи, затмевая все внешние красоты и красивости… Но публика никогда не состоит из одних ценителей прекрасного в поэзии, и чем ниже культура отдельных слушателей, тем больше внимания они обращали на его оттопыренные уши и карикатурно вздёрнутую голову. Он не был салонным поэтом, очаровывающим публику прежде всего обаятельной улыбкой, а уже потом стихами… Внешне Мандельштам мог казаться иногда неопрятным. Его жена и верный спутник жизни Наденька, как вслед за ним называли её друзья Осипа Эмильевича, тщательно осматривала его костюм перед выходом из дома, вытряхивала пылинки табака из карманов, поправляла сползавший набок галстук; иногда обнаруживала крошки хлеба, прилипшие к жилету…» (из воспоминаний Р. Ивлева «Богема», российск. изд. 2004 г.);
• «Владимира Маяковского-поэта (1893–1930) тогда (Москва, начало 1910-х гг.. – Е. М.) никто решительно не знал. Просто появилась в Москве жёлтая (полосатая: жёлтое и коричневое или чёрное в полоску) кофта на очень высоком, плотном, плечистом, но худом молодом человеке (теперь бы сказали: парне) в очень плохих штиблетах на очень длинных ногах. Кофта эта замелькала, замозолила глаза там и тут – не на «Шаляпине», конечно, не в абонементах Художественного театра, не в филармонических собраниях: туда бы «кофту» не пустили! – а на литературных заседаниях, собраниях, в маленьких ресторанчиках, на левых вернисажах и т. п. Но Москва видывала всяких чудаков и равнодушна была ко всяким чудачествам… Широкое лицо его было худо; чёрные брюки при ближайшем рассмотрении оказались в пятнах и подтёках, штиблеты упорно требовали «каши»… И у меня тогда же сложилось впечатление, что и «жёлтая кофта» – только псевдоним отсутствия сюртука, будь сюртук, пожалуй, не было бы и жёлтой кофты…» (из воспоминаний С. Дурылина «В своём углу», СССР, 1991 г.). «…Чёрные штаны на Маяковском в ту пору были коротки, узки и обтрёпаны…» (из книги Д. Бурлюка «Интересные встречи», российск. изд. 2005 г.);
• «Эрнест Хемингуэй (1899–1961) – высокий человек в короткой рубашке из простого, грубого материала, с рукавами до локтей, в парусиновых брюках и малопрезентабельных ботинках… Зашёл разговор о русском языке, и Хемингуэй со смехом признался, что знает только одно русское слово – «дерьмо»…» (из книги А. Хачатуряна «Страницы жизни и творчества», СССР, 1982 г.);
• «Мне выпало счастье встретить и узнать Марину Цветаеву (1892–1941) и подружиться с ней на самой заре юности, в 1918 году. Ей было тогда 26–27 лет… Темно-синее платье, не модного, да и не старомодного, а самого что ни на есть простейшего покроя, напоминающего подрясник, туго стянуто на талии широким желтым ремнем. Через плечо перекинута желтая кожаная сумка вроде офицерской полевой или охотничьего патронташа – и в этой не женской сумке умещаются и сотни папирос, и клеенчатая тетрадь со стихами. Куда бы ни шла эта женщина, она кажется странницей, путешественницей. Широкими