Хранитель детских и собачьих душ. Владимир Демичев
насторожился, поднял уши. По-волчьи оскалился. Чу – шум. Невнятно, будто люди идут. Со́бак тихо-тихо отползает, прячется в дрова. Мне бы тоже спрятаться. Дверь сарая слегка приотворена, слава те… – шмыг туда, плашмя животом на пол, лежу тихохонько, глаз – в щелку.
Трое идут. Крепкие, сутулые мужики. Двое волокут на еловых лапах что-то черное, большое. Звериная туша?
Трое. И звериный, дикий оскал моей псины. Ясно – враги. Его враги. Значит, и мои. Черт!!!
Ведь я порядком наследил в избе. И картошку сожрал. Все, кранты. Сейчас примутся меня искать.
В сарае – полок – второй, верхний этаж. Сени, кажется, называется. Лестница прислонена.
Закусив губу, чтобы удержать нервную икоту, вскарабкиваюсь туда, запинаясь, что колченогая белка.
Сушь травы. Мягко. Солома. Кто-то пищит и порскает под руками. Забиваюсь в самую крупную кучу, под угол. Фигушки, не взять меня. Нервно роясь в карманах, достаю нож. Спер его на одной из бесчисленных станций, в столовой, где подработал грузчиком за борщ с котлетой. Нож грубый, кривой, но!..
Острый, зараза.
Был у меня лучше. Фирменный. Перочинный. Финский. Обломал лезвие, когда потрошил ворованного поросенка. Помню, гадство, всю одежду залил кровью, пока кишки вычищал. Еле отполоскал в пруду. И лезвие сломал, о ребра что ли? Хороший был ножик. Не чета этой железяке.
Итак, трое мужиков и труп, цинично заваленный дровами. Что он им сделал? Явилась ли смерть эта следствием давней неприязни, или же попал под горячую руку, по пьяни там, я знаю? Был ли он хозяином избы или непрошеным гостем? Почему они ведут себя столь беззаботно, даже не пытаясь скрыть злодеяние, так уверены в своей безнаказанности? Что за люди такие? И – люди ли вообще эти выродки?
Я устал лежать. Затекли ноги. Секунды больно клацают в ушах: что же, Колобок, и от дедки ушел, и от бабки ушел, а от лиски-то?
Дверь заскрипела. Шаги.
– Э-эй, придурок! (Жирный, насмешливо-барский баритон.) Вылазь, не прячься! Деться тебе некуда.
Полы скрип-скрип. Плохо дело. Кто-то звучно прочищает нос.
– Вилы бери, Мотря! Пощекочи земелю! (Скомороший, змеино-ехидный хрипатый тенор.)
Внезапный удар в пол, на котором лежу. Вздрагиваю – бьют снизу.
– Старый, а мо, спичкой чиркнуть? Согреется наш гостюшка! (Тенор.)
Блефуют. Загорится ваш сарай – вся округа увидит, чай не свечка. А огласка вам не нужна.
– Лезь, Мотря, не ссы! А зафордыбачит – мы его враз утешим из волына.
Черт. Черт! Явные урки. Уже кто-то взбирается по лестнице, натужно сопя. Влез. Скрипит.
Ш-ш-шух! – мимо уха, в пол. Неужели правда, с вилами? Чертов со́бак! Чтоб ты сдох! Во что ты меня втянул!
После третьего удара мои нервы сдали. Вилы воткнулись совсем рядом, чуть не в лицо, я вскочил, схватившись за древко, и как есть, в сене, в страхе, налетел на противника. Младше меня – совсем пацан – с тупым, одутловатым лицом в прыщах – лет восемнадцать, не больше. Я толк- нул его с налету и падал вместе с ним вниз, но он – спиной, а я успел дрыгнуть ногами и почти обрел равновесие.
Пол