Хранитель детских и собачьих душ. Владимир Демичев
быстро одичаю и видоизменюсь. То, на что я раньше и не взглянул бы, ныне представлялось донельзя привлекательным. То, что я ел, то, где я спал, то, какими делами я занимался, стремясь к выживанию, – непередаваемо. Об этом не принято рассказывать в модном будуаре. Об этом можно только плакать. Простите за манерность, нервы, знаете…
Пока я жалел сам себя, рука потихоньку тянулась к пирожку – то требовал своего предательский желудок. Однако вместо сухого, жирного, возможно, все еще теплого продукта ладонь уткнулась во что-то мокрое и холодное. Возле лавочки, неслышно подкравшись, стоял со́бак. Беспородный, неприкаянный. Ростом чуть выше лавочки, похож на сеттера, но худышка и трогательно косолап. Светлая, но грязная шерсть с черным пятном на полморды. Пронзительно-детский взгляд карих глаз был мудр и невинен одновременно. Пол животного определению не поддавался – густая мокрая шерсть плотно облепила брюхо и лапы. Мама всегда жалела таких замухрышек и подкармливала, звала ласкательно: «Со́-о-обак… Фи-и-има…» А я тогда был мелкий и не читал ни Ильфа с Петровым, ничего не читал. И учился я в школе так себе…
Господи, осознал я, как же давно не общался я с нормальными людьми (мурло продавщицы не в счет), если даже собачьи глаза способны меня смутить.
Однако со́бак не тронул пирожок. Хотя в его глазах повис недвусмысленный вопрос.
Я, конечно, мог бы сказать: «Пш-ш-шла!» и топнуть ногой, но в таком разе лишился бы общества. Честно! – хочется присутствия кого-то рядом, чтобы сочувствовал и не грузил. Со́бак в данном случае пришелся кстати.
Случайный знакомый отвернулся и начал ожесточенно выкусывать из грязной лапы. Сиротинка, как и я. Чей? Ничей. Вышел из снежной пелены и вернется туда же.
Так вот: облезлые зеленые стены, кое-где с потеками, зарешеченное окошко кассы, лавочка и мы с со́баком.
Окончив туалет, он поднялся и последовал к двери. Зачарован снежнейшей пеленой, остановился, качнул хвостом наискось – рассеянный артистический жест, словно задумавшийся музыкант, уловив чутким ухом отрывок знакомой мелодии, проследил течение нот взмахом тонких пальцев. Я не хотел, чтобы он ушел.
– Кутя! – заискивающе сюсюкнул, – Кутя, на!
Со́бак задумчиво оглянулся через плечо, помедлив, вильнул хвостом из вежливости.
– Иди, на! – я протянул пирожок.
Не спеша, мелкими шагами, пошел – остановился, пошел – остановился, – гордость не позволяла показывать, как он голоден, – приблизился ко мне. Он не смотрел на руку – смотрел мне в глаза, силясь угадать, не сволочь ли, из тех пропивших последний стыд уродов, что подманивают животное, чтобы ударить или плюнуть. «Худо мне, брат», – сказали мои глаза. Со́бак распознал родственную душу, подступил ближе, деликатно, как умная лошадка, охватил зубами пирожок и отделил половину, словно ножом, чисто. Жевал в задумчивости, а не глотнул целиком, что также свидетельствовало о его необычной деликатности.
Хвостом – благодарю! – уселся на задние лапы, продолжая рассматривать снег.