Тихая Химера. Улитка. Очень маленькое созвездие – 2. Ольга Апреликова
не понимаю, но тут вроде и не только в империи дело. Не случайно ведь не старший Ние наследник, а этот вот заморыш, который один из всех Драконом родился… Они должны сами…
Юм дрыгнул ногой в сбившемся гольфе:
– Замолчи!
– Нет. Не замолчу. Сташу нужен преемник-Дракон, а ты Венок не берешь и удрать хочешь. Конечно, он будет в ярости, а ты – бояться всегда. Скажи – так?
– Так. Лишь отчасти. Ты не все знаешь.
Долго молчали. Юм глянул на Ангела:
– Вир мне обещал, что Сташ не придет. Ведь не придет?
– Откуда я знаю, – усмехнулся Ангел. – Ты думаешь, он с нами много разговаривает? Только с Ние, да и то… Редко. В этот раз он на нас и не смотрел даже, хотя и держал на всех панихидах рядом.
– На каких панихидах? – испуганно спросил Юм.
– Молчи, – дернулся к Ангелу Тёмка. – Потом скажешь!
– Сейчас, – на Чаре приказал Юм.
– Тебе не сказали, что Ярун умер, – Ангел его воле не мог противостоять.
– Ярун умер? – Юм почему-то закрыл глаза. – Почему? Когда?
– Да в праздник еще. Когда ты взял Венок.
– Я не взял, – уточнил Юм, белея. – И все равно он умер.
– Причем здесь это… Не говорили, потому что ты сам был едва живой… Кааш запретил… Прости, – Ангел с отчаянием взглянул, ища поддержки, на Тёмку. – Я знал, что тебе не говорили. Не пойму, как проговорился… Тебе нельзя было и сейчас это знать. Прости.
– Да за что, – Юм не открывал глаз, и это было самым жутким, что видел в жизни Тёмка. – Это ведь я убийца… Да… Они скрывали, и Вир, и Филин… И Ние, и Кааш… Я только не понимал, что именно… Не допытывался… Ох, я же считал, что Дед передумал меня на каникулы брать, что я и ему опротивел… А он умер… А Кааш-то прав, ведь Сташ правда не стал бы мне запрещать видеться с Дедом… Он никогда этого не запрещал… Но Дед… Как же это… Как это – умер? И что – все? Теперь – все?
Это было даже хуже и страшнее, чем тогда в камышах. Или вчера в бассейне. Юм был не Юм, а говорящий маленький бледный трупик. Тёмка тоже закрыл глаза. На ощупь встал, пересел в большое кресло, сгреб худенькое тело с тяжелой головой и крепко прижал к себе. Юм не стал вырываться, обмяк весь, сделался вялым, ватным, и только сердечко быстро и очень-очень сильно колотилось в нем так, что даже казалось, будто он дрожит.
Потом он наконец положил большую горячую-горячую голову Тёмке на плечо, и через несколько бесконечных минут тишины Тёмка смог открыть глаза. Увидел безвольную ладошку Юма, заметил, что у него на запястье синяки – близнецы хватали, наверное, – что запястье само узенькое, хрупкое, с синими подснежными жилками. А кисть пилотская, крупная для такого худого запястья. Тёмке стало горячо и сухо в глазах. И сам себе он почему-то показался сухим и ломким, как пересушенная мумия насекомого. Юм, оказывается, знал Яруна очень близко. И такое ему горе – эта утрата. Значит, он любил его? Любил очень? И тут Тёмку осенило со всей беспощадностью: да он ведь