Тайны Нельской башни. Мишель Зевако
Беспомощный, Мариньи увидит, как на его глазах будет приговорено и умрет столь обожаемое им дитя, а потом и сам будет казнен!
Вот что говорил себе Карл де Валуа, входя в дом Миртиль.
Жийона оставила двери открытыми. Он вошел в большую тихую гостиную, где Миртиль, сидя в кресле, закрыв лицо ладонями, уже забыв о топоте лошадей и бряцанье доспехов под окнами, думала о своем несчастье…
– Это тебя зовут Миртиль? – грубо спросил Валуа, прямо с порога.
– Меня, сударь, – вздрогнув, ответила девушка и тотчас встала.
– Ты обвиняешься в колдовстве и сглазе, направленных против священной персоны короля. Колдунья, именем Его Величества, я… я…
Он хотел сказать: «Я тебя арестую!..», но слова застряли в горле.
Граф де Валуа вдруг смутился, бледнея и краснея, он что-то лепетал, не в силах отвести глаз от дочери своего врага!
Что происходило в нем? Что привело его мозг в подобное расстройство? Он хотел сказать: «Я тебя арестую!..», но про себя, обезумев от изумления и восхищения, бормотал:
«Как? И это дочь Мариньи? Как? И это та девушка, которую я намеревался передать в руки палача? И это то дитя, которое я собирался обвинить в колдовстве?.. Сколько красоты, грации и невинности запечатлено на этом лице!..»
Что происходило в голове и в сердце Карла де Валуа?
А происходила там неистовая, порывистая, ужасная по своей внезапности страсть, одна из тех страстей, которые иногда, вдруг, словно молния, ударившая в дуб, поражают мужское сердце, разрываясь в нем! Происходила там, хотя он сам себе в этом не признавался, не знал этого наверняка, хотя и полагал, что всего лишь борется с мимолетной слабостью, с жалостью, то, что Карл, граф де Валуа, начинал всей своей душой, всеми чувствами проникаться любовью к Миртиль, дочери Ангеррана де Мариньи!
Под таким чудовищным обвинением Миртиль покачнулась. Она догадывалась, что ее, даже невиновную, ожидает. Подобное обвинение означало смерть, самую страшную из смертей, в муках и огне!
Обезумев от ужаса, она сложила вместе руки, подняла на этого мрачного господина свои чистые, цвета небесной лазури, глаза и голосом слабым, похожим на звук, который издает загнанная самка оленя, прошептала:
– О, сударь, что я вам сделала?
Вопрос этот был таким неожиданным и мучительным, в нем было столько предчувствия страшной правды, что, пораженный прямо в сердце, Валуа не нашел в себе сил ей ответить. Он молчал, растерянно глядя себе под ноги, а в голове вертелось:
«Невозможно! Чудовищно! Необходимо ее спасти!»
Мы говорим, что так он думал. Но это было так расплывчато, неопределенно – все то, что он понимал, испытывая головокружение от одной мысли о том, что придется передать это дитя палачу. Он больше не желал смерти этой девушки. Теперь он всей душой хотел, чтобы она жила!
Не отдавая себе отчета в том, что делает, граф подошел к окну, прошептав:
– Она может бежать через него… послушай, девочка, я…
– Монсеньор! Монсеньор! –