Белка. Анатолий Ким
венерических заболеваний, которые могут разноситься и при таком малосущественном акте, как поцелуй. Кузанов остался равнодушен, хотя темка была явно его (уж он бы изобразил такие «поцелуи», что волосы дыбом), Крапиво же побагровел, как клоп, и откинулся в кресле, словно возмущенный до глубины души римский патриций на форуме.
– Где это у нас, – делая упор на последнее слово, произнес Петр Сергеевич Крапиво, – где это, дорогой мой, видели вы у нас, чтобы целовались с каждым подряд?
– А я и не имею в виду, чтобы обязательно с каждым, – возразил маститый частушечник. – Вы что, не понимаете или нарочно не желаете понять? Я же совсем наоборот имел в виду, о том и плакат.
– Какой плакат, товарищи? – удивленно оглядел собрание Крапиво. – Разве может быть выпущен такой безнравственный и аполитичный плакат? Кого вы желаете призвать, чтобы не целовались с кем попало? Нашего рабочего? Нашу крестьянку? Они что, по-вашему, способны целоваться с кем попало, если вы их вовремя не призовете к порядку?
– Вы извращаете смысл моей темы, Петр Сергеевич, и делаете это умышленно! – закричал поэт, напружив мощный загривок и покраснев гораздо больше Крапиво.
– А вы, милый человек, развращаете нас, – весело осклабившись, промолвил Кузанов, и всем стало ясно, чью сторону он возьмет.
Приободренный Крапиво закрыл глаза, потряс головою, дрызгая мягкими щеками, а потом широко раскрыл глаза, в которых было величественное страдание.
– А стихи-то! Николай Николаевич, вы все же известный поэт, вас ли учить стихи писать? Но позвольте спросить, где же тут поэзия? Целуйся, да еще не с каждым, и еще – подряд! При чем тут подряд, я вас спрашиваю? Разве речь идет у нас о строительном подряде?
– О каком таком строительном подряде? – вскочил с места частушечник.
– Вот именно – о каком? – искренне удивлялся Крапиво, отворачиваясь от поэта и глядя на шефа.
Тот развел руками и приподнял верхнюю губу, что означало у него улыбку. Николай Николаевич подскочил к столу и выхватил из рук Крапиво листок с текстом.
– Нечего издеваться, – со слезою в голосе молвил он. – А стихи в порядке, н-не позволю!.. – последнее он выговорил с трудом, впришепт.
– Полно обижаться, Николай Николаевич, мы же с вами не дети. А стихи-то ваши, надо признаться, действительно не интересанты, – миролюбиво и отечески заговорил Кузанов. – Да и темка, скажем, не очень актуальна. Если бы нас интересовала такая тема, то нашлись бы, извиняюсь, и более авторитетные стихи. Помните, у Маяковского: кому и на кой ляд поцелуйный обряд, так, кажется? Видите, и короче, и емче, и, главное, поэтичнее.
Раздались смешки, уважительные в адрес остроумного оратора и оскорбительные для Николая Николаевича. Осмеянный поэт пригнул седую голову в знак вынужденного смирения и медленным шагом, огибая стол, направился к выходу из зала заседания. Но, проходя мимо Крапиво, не выдержал характера и ядовитым голосом произнес:
– Радуешься, вампир?