Стена. Владимир Мединский

      – Не сильно убился-то?

      Прозвучавший над головою мягкий, ласковый голос разом растопил ужас, поглотивший Санькино сознание. Теплая рука легла на плечо, потом погладила по голове.

      – Ты вставай, вставай. Помочь?

      Санька привстал на руках, развернулся, сел. Над ним стоял сгорбленный старик в длинной черной одежде монаха. Свисающий с груди наперсный крест говорил о том, что монах не простой[32], да и надо лбом старца в неверном свете звезд обозначился не колпак, как показалось со страху мальчику, а куколь схимника.

      У старика было очень хорошее лицо: доброе, ласковое, почти детское, и множество избороздивших его морщинок это только подчеркивали. Глаза же сияли такие ясные, голубые, как утренний ручеек, что от их взгляда против воли делалось легко. Белая, точно облако, борода спускалась по груди к самому кресту.

      – Что ж ты в живого человека палишь-то? – так же мягко проговорил схимник. – А ну как попал бы?

      – Я не в тебя, дедушка! – Санька пошарил рукою в траве, нашел злополучный пистоль и протянул его на ладони, будто доказательство своей невиновности. – Тут птица была… Набросилась – думал, глаза выклюет… Сокол.

      – Сокол? – в голосе старика послышалось сомнение. – Так ведь ночь уже… А не сова?

      – Сокол! Вот как Бог свят! Белый совсем.

      При этих словах лицо монаха стало очень серьезным. Он вновь потрепал мальчика по голове и вздохнул.

      – Ну, если белый, то плохо дело… Хотя и в птицу-то тоже просто так стрелять не годится. Творение ведь Божие. Его не то чтоб убивать, хулить нельзя. Похуливше что-либо: дождь, или снег, тварь Божию, – да получит епитимию: три дня на хлебе да воде, – припомнил схимник монастырское правило. И добавил: – Хотя, ежели он и вправду был белый, то ты б его не убил…

      – Почему?

      – Пресвятая Богородица, помогай нам. Вставай-ка, отрок Александр. Да в дом пошли.

      Душу мальчика холодной иголкой вновь кольнул страх.

      – Дедушка, а откуда ж ты мое имя знаешь?

      Монах снова улыбнулся в свою облачную бороду.

      – Так ведь тебя люди искали. Из деревни. На весь лес кричали: «Саня! Санька!» Я сразу понял, как тебя увидал, что вот он, тот самый Саня и есть. Идем, идем!

      Санька сидел с миской на узкой лежанке, застеленной рогозиной, ел размоченный в воде хлеб с толченым луком и какими-то душистыми лесными травами. Его разбитые о корни ноги были вымыты, укутаны чистыми холщовыми портянками и обуты в лапти, ссадины на руках и коленках смазаны чем-то густо-смолистым, отчего боль сразу утихла.

      Избушка, сложенная из березовых бревен, внутри казалась еще меньше, чем снаружи. Была она очень старая, совсем