Свидетель. Михаил Гаёхо
в извилины, лежит уже близко – месяц, может быть два. Но нехорошо подсматривать.
Обыкновенно я с неприязнью в душе гляжу на пророков и их последователей, а этих мне жалко стало. Они уже, кажется, собирались сообщить мне точную дату, но я сказал, упреждая:
– О дне же том или часе никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын, но только Отец.
Чтобы не становиться потом в бесперспективную позу возражающего.
Им тут выходить надо было, они вышли. Девушки, кажется, что-то негромко запели – это могли быть псалмы или мантры, в зависимости от неизвестных мне нюансов их веры. А парень шел с прямой спиной, выше подняв свою картонку и отставив локоть. «И как только у него рука не устанет», – подумал я. Вагон тронулся, вышедшие затерялись в толпе. Площадка опустела, только кто-то пожилой, в массивных очках стоял, прислонясь спиной, и смотрел этак отстраненно, словно на нем оставался еще некий след их, не от мира сего, ауры.
Прошло два дня, и я встретил их на углу, проходя через сквер. Только девушек, парня не было с ними, что и к лучшему было – он слишком благообразен казался, торжествен, испуган, сообщая эти свойства и всей компании.
Мы шли и говорили, естественно, о Боге. Они завлечь меня хотели, а меня и не надо было – я сам соглашался. С легкой душой, пока оставались в пределах Завета, не касаясь Суда и «защитника». Потом пошло ближе и горячее: «близится время» и «предсказанные знамения уже начинают являться», и про «мерзость запустения, реченную чрез пророка Даниила, стоящую на святом месте» и еще в том же духе, а я напоминал каждый раз, что «день же тот не известен», или «придет Господь, как тать в ночи», и сказал, наконец, что не зря от нас скрыты точные сроки: для того, чтоб бодрствовали – так ведь и сказано: «бодрствуйте» – и были готовы постоянно, как будто каждый день уже последний.
– И ты бодрствуешь? – спросила она – та, которая высокая, с которой я, в основном, и говорил, с самого начала перейдя на «ты», так у них, кажется, принято было независимо от возраста.
Я смутился перед этим простым вопросом и не ответил.
– Я не смогла бы, наверное, «как будто», – сказала она, – или ждать неизвестно сколько, молиться по-писаному, класть поклоны – скучно. Я гляжу на этих старух… Нет, я только когда узнала точную дату – только тогда и смогла уверовать полностью.
Она назвала срок, это был сентябрь. От сегодняшнего двадцатого июля полтора месяца.
Она очень просто об этом сказала, как могла бы сказать: «такого-то уезжаю, и билет уже куплен».
– Вот как, – сказал я, – а мне всегда казалось, что на мой век хватит.
Они посмеялись обе.
Тогда я коснулся рукой картонки, что болталась у ней на груди.
– А это ваш защитник?
– Василий Иванович, – сказала она.
У меня мелькнул перед глазами усатый в папахе, насквозь нелепый здесь, но чего не бывает в мире, чего только не бывает в наше смутное время.
Позабавившись моим замешательством, она повернула картонку, и удивления моего не убавилось,