Там, за Вороножскими лесами. Татьяна Владимировна Луковская
ведь, нахал! – возмутился Пронька. – А еще в моем кожухе сидит!
– Ты кто? – повторил Демьян без злобы, но по тверже.
– Не скажу, пока сами не скажитесь, – глаза незнакомца зло сверкнули.
– Вот ведь волчонок! – ахнул Первуша, – Ты как с боярином то разговариваешь, неблагодарный!
– Оборотень он! – заорал Пронька, часто крестясь и пятясь назад. – Голый в мороз, да еще среди волков, точно оборотень! От того нечистый и не сказывается!
– Сам ты оборотень! – разозлился парень, показывая на груди веревочку с распятием. Демьян понял, что этого хоть в костер кидай, все равно не ответит, пока своего не добьется. Отчего-то этому бедовому необходимо первым узнать, кто они – люди спасшие его.
– Мы – куряне, отстали в метель от своей дружины. А ты? – боярин вопросительно посмотрел на незнакомца.
– А чего куряне у нас забыли? – не унимался парень.
– У нас. Стало быть, ты местный? – поймал его на слове Демьян.
Незнакомец угрюмо молчал.
– Послушай, – Олексич присел на корточки рядом с парнем, – мы людей, что тебя обидели, не знаем. Я тебе в том, чем хочешь, побожусь. Сами от них за курганом прятались, ждали пока уйдут. Ежели ты нам не скажешь, кто ты и откуда, мы тебя домой не сможем вернуть.
Лицо у парня дрогнуло, Демьян понял, что «бредет» в нужную сторону.
– А так отвезем тебя, куда скажешь, – продолжил он ласковым голосом. – А грабить твоих мы не станем, да и подумай, что у вас возьмешь-то после этих. Ведь все, наверное, подчистую вынесли, так?
– Так, – вздохнув, согласился парнишка.
– Ну, так куда тебя везти?
– К дивам.
– Куда? – не понял боярин.
– К дивам, – повторил незнакомец, – в Печерский Успенский монастырь. Я послушник, Афанасием звать.
– Монастырь меловой, прямо в горе?
Афанасий утвердительно кивнул.
– И много вас там?
– Пять старцев и я, и еще один в затвор ушел смирения ради, по весне к нам вернется.
– А обидчики ваши кто?
– Бродники26.
– А веры какой? Поганые27? – влез в разговор Первуша.
– По-нашему говорили, и кресты у всех на шее висели, – Афанасий шмыгнул носом.
– И что же они Божий монастырь разграбили?
– Все вынесли, что только можно: образа, книги, кадила медные прихватили, даже лжицы для причастия. Курочек наших порубили, коз забрали, здесь в лесу закололи, ироды. Хорошие козочки были, молока много давали. И муку, и жито28, все выгребли, старцам ничего не оставили. А на верху клети деревянные у нас стояли, так подожгли из озорства одного. Меня забрали, чтобы в Орде на рынке продать, а старцев трогать не стали, за них никто цену не даст, – как недавно отрок упорно молчал, теперь он говорил, обрушивая на слушателей словесный поток. – А могли бы и еды игумену Стефану оставить, для своих же, для раненых. Они у нас своих раненых кинули, мол, не жильцы, помрут скоро, так вы их погребите по православному.
– Раненых? –
Бродники – здесь в значении разбойников, вольных людей, не подчиняющихся ничьей власти.
Поганые – не христиане, язычники.
Жито – зерно.