Жернова времени. Александр Свистунов
огромные черные глаза и расплылся в обворожительной улыбке.
– У меня и пистолета нет, – сказал я, окидывая комнату взглядом в поисках чего-нибудь подходящего для убийства шестимесячного ребенка.
– Возьми за ногу, размахнись и ударь пару раз о стену. Или выкинь из окна. Тут третий этаж, а внизу – прекрасная каменная мостовая, – любезно подсказал мне голос.
Я подошел к окну и отодвинул в сторону занавеску. Проводил глазами конный экипаж до ближайшего угла. Подивился оборванцам, бегущим следом и собирающим наперегонки конский навоз. Обернулся и посмотрел на малыша. Адольф Гитлер мне агукал.
– Сделай мне его чуток постарше, – предложил я.
– А какая разница? – ехидно спросил невидимый шляпник. – Для бога вы все младенцы, буквально только что покинувшие утробу. Докажи, что ты лучше бога. Останови холокост, вторую мировую…
– Эй, так не честно, – возразил я, беря с туалетного столика увесистую фарфоровую фигурку, изображавшую розовощекого гармониста, с которого гусь пытался стянуть штаны. – Бог может взять и поместить его куда-нибудь в Кордильеры, прежде чем он начнет Пивной путч. Например. А я вот не могу.
– Почему? – говоривший засмеялся.
Я посмотрел на малыша и сказал:
– Откуда мне знать, что это вообще Гитлер?
Шляпник хохотал мне в ухо так, что оно заболело. Левое ухо.
– Так ты уже веришь в то, что бог может кого-то переместить в Кордильеры? – спросил голос.
Я замахнулся. Вспомнил всё, что знал, читал, видел и слышал о нацистах и войне, о концлагерях и о геноциде, и зажмурился. Потом разжал веки и внимательно посмотрел на младенца, который с не меньшим вниманием взирал на меня. Ох уж эти младенцы, они такие милые создания, особенно когда не плачут, не гадят и не заблевывают всё вокруг мерзко пахнущей белой гадостью. И этот паренек был чрезвычайно милым. Видимо, нацистская дисциплина была привита ему с молоком матери.
– Считаю до трех, и спасать мир уже будет поздно, – шепнул шляпник.
– Всё равно, так нечестно, – сказал я, когда снова очутился в черной комнате с занесенным над головой портфелем. – Я не предлагал богу убивать младенцев.
– Для бога нет разницы, – ответил мой воображаемый собеседник, – каким именно образом вмешаться в жизнь людей, которые не хотят этого. Что смерть, что Кордильеры – это насилие и нарушение священного принципа – свободы воли. Бог не для того дал вам свободу.
– Ладно, я понял – геноцид – это наше дело, – махнул я рукой на этого непробиваемого фанатика. – Ты меня не убедил, но, оставим твою шаткую логическую конструкцию в покое. Но, как же потоп? Или казни египетские? Если верить Ветхому завету, всё это непосредственное вмешательство бога в жизнь людей.
И тут же оказался за рулем своего небольшого грузовичка в паре кварталов от дома. Какой-то придурок сдавал назад из крохотного переулка, зажатого между высотками, и грозил врезаться прямо в мою дверь.