Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить. Карен Аувинен
пузырем; мы кочевали с места на место, храня свои ужасные тайны: как папа грозил моему старшему брату Крису, говоря, «пойдем выйдем и решим этот вопрос по-мужски», как он швырнул о стену мать, которая держала на руках завывающую сестру, когда мама отказалась положить Нэнси в кроватку. С нижнего этажа я услышала глухой стук тела, столкнувшегося с чем-то твердым, а потом мамин крик – и помчалась вверх по лестнице, ревя голосом на две октавы ниже моего собственного:
– Оставь ее в покое!
Адреналин зажег пожар в моей груди и конечностях. Меня трясло.
– Ты, мудила, не трогай ее! Не смей ее трогать!
Я увидела на лице отца внезапное выражение стыда. Не из-за того, что он сделал что-то плохое, а потому, что кто-то стал этому свидетелем.
– Иди в свою комнату, – проговорил он, не глядя на меня, когда мать проскользнула в их спальню и заперла за собой дверь.
Мое преображение из Гуди Два Ботинка в злого колючего подростка – это были не просто гормоны: я ковала темный доспех, чтобы защитить себя и держать на расстоянии других.
Как-то раз отец велел мне перестать делать уроки перед телевизором, когда я работала над домашним заданием по математике, одновременно смотря чемпионат Всемирной федерации реслинга, матч между Андре Гигантом и Халком Хоганом. Мне нравилась эта театральность, это надувательство; нравилось, как хорошие парни сражаются с негодяями. Это зрелище делает задание по математике, моему самому нелюбимому предмету, более сносным, сказала я отцу.
– Я тебя не спрашиваю, я тебе велю.
– Да все в порядке, это мне не мешает, – запротестовала я.
– Если ты сейчас же не пошевелишься, я тебя пошевелю, – сказал он.
– Пап! – снова возразила я.
– Быстро!
– Ой, да ладно тебе!
– Черт возьми, я сказал, БЫСТРО!
Отец вскочил со стула, бросаясь ко мне, но у него подломилось колено, и он свалился на пол. Я тоже вскочила, отбегая прочь, но он не отставал, волоча себя по бежевому линолеуму, чтобы добраться до меня. Дыхание вырывалось из его груди рывками, точно в ней ходили поршни, голова тряслась. Я схватила учебники и побежала – побежала! – прыгая через две ступеньки, в свою комнату.
– Мне никто бы не поверил, – говорила моя мать годы спустя. – Все думали, что он такой очаровашка.
И – да, так оно и было. Анита, миниатюрная южанка, с чьими детьми я иногда сидела, как-то раз выпалила ни с того ни с сего:
– Ой, твой отец – он такой веселый! И, – добавила она со смешком, – такой сексуальный!
Я застонала с типично подростковым отвращением.
– Можешь мне поверить, – подтвердила она, кивая.
Все сводилось к одному конкретному виду мужественности.
– Док говорит, что у меня хозяйство, как у двадцатилетнего, – любил говорить мой отец. Любое его взаимодействие с женщинами было флиртом.
Даже со мной.
– Трахнуть