«Долоховский текст» творчества Л.Н. Толстого: истоки, семантика, функции, контекст. Ольга Гевель
которого стал Епишка – Епифан Сехин) также впервые появляется в тексте в сопровождении собаки: «Лукашка узнал собаку соседа охотника, дяди Ерошки, и вслед за ней разглядел в чаще подвигавшуюся фигуру самого охотника» [VI. C. 24], причём себя он называет «старым волком» [VI. C. 146]. Он тот самый «естественный человек», искренне восхищавший молодого Толстого, всем своим существом соразмерный природе, а не людям:
«Дядя Ерошка был огромного роста казак, с седою как лунь широкою бородой и такими широкими плечами, что в лесу, где не с кем было сравнить его, он казался невысоким: так соразмерны были его сильные члены» [VI. С. 24].
Есть в описании Ерошки и громогласность, присущая всем персонажам, созвучным Долохову (а также Яшвину и Турбину):
«Крикнул он на собаку таким заливистым басом, что далеко в лесу отозвалось эхо», «обратился он к казакам без всякого усилия, но так громко, как будто кричал кому-нибудь на другую сторону реки» [VI. С. 25]. «Звучный голос старика, раздавшийся в лесу и вниз по реке, вдруг уничтожил ночную тишину и таинственность, окружавшую казака. Как будто светлей и видней стало» [VI. С. 35].
Эти детали можно сопоставить с характеристиками Долохова: «громко, звучно договорил Долохов» [VI. С. 141], «крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос» [X. С. 357].
Связанность Долохова с восточной темой («на Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого-то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова» [X. C. 325]), включённость его в жизнь Кавказа для Толстого крайне значимы: ни он сам, ни герой «Казаков» Оленин (в некотором смысле повторяющий путь Толстого на Кавказе) гармонии с миром горцев и природы не достигают (хоть переворот внутри них и происходит). Поэтому романтические похождения Долохова, предполагающие свободное взаимодействие с Востоком и его людьми, – очень важная характеристика. Персия в этом контексте обретает, несомненно, ключевое значение: рассказ о Долохове ведётся «на фоне» истории и культуры начала XIX в.: Толстому было прекрасно известно, что из Персии не вернулись А.С. Грибоедов и лермонтовский Печорин, Долохову же, по слухам, персидское предприятие явно удалось.
В «Хаджи-Мурате», одном из последних «восточных» произведений Толстого, парадигма «долоховского текста» вновь актуализируется. Сравним эпизоды:
«Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачёсанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы» [X. С. 325]. Ср.: «В партере появилась заметная фигура хромого Хаджи-Мурата в чалме… обращая на себя внимание всех зрителей» [XXXV. C. 48].
Оба этих зеркальных эпизода явно демонстрируют семиотическую инаковость образов героев, противопоставленных окружающему социальному контексту (неслучайно изображённому именно в виде зрителей), причём эта инаковость показательно связана с Востоком. Действие в обоих случаях также неслучайно происходит в театре: в образе Долохова ранних редакций «Войны и мира» театральность