Желтые тюльпаны. Натали Митчелл
ашней библиотеки. Продать все до единой, и хотя бы на этом заработать на первое время, если уж престижная работа больше не ожидала меня ни сейчас, ни хоть сто лет спустя. После того, как я поставила жирный крест на будущей учебе в колледже. Нельзя сказать, что я мечтала об учебе днем и ночью, но это как-то само собой подразумевалось и мной, и отцом.
Если бы отец был жив… Если бы три месяца назад он не помчался поздним вечером под проливным дождем спасать меня… Если б у моей машины не заглох мотор в тридцати милях от города… Если бы я вообще осталась дома в тот день, а не полетела черт знает куда, чтобы развеять свою обиду на Джун…
Джун – это моя мачеха. Ей всего двадцать шесть, а мне девятнадцать, так что можете представить, какие дочерние чувства я к ней питаю. Довольно банальная ситуация, и мне всегда было как-то неловко за отца, что он, при всем своем потрясающем уме и таланте, влип в такую пошлую историю, и втянул в это меня.
Больше всего мне теперь хочется свалить на Джун вину за все то страшное, что случилось в нашей жизни в тот день, когда мы с ней поссорились далеко не в первый, но в последний раз, и отец…
К сожалению, даже все то глубочайшее презрение, какое я питаю к этой белокурой, пустоголовой пышке, первоначально взятой в наш дом в качестве кухарки, и только этого места и заслуживающей, не позволяет мне быть несправедливой настолько.
Если б только Джун могла на секунду представить (сомневаюсь, правда, что у нее имеется воображение, хотя бы в зачаточном состоянии!), что отец может погибнуть, она вела бы себя в тот день тише воды. Но ни у кого из нас не возникло ничего похожего на предчувствие, не было никаких вещих снов, и все случилось, как случилось. И теперь на всем, что я называла своим будущим, пришлось поставить крест.
Не только на учебе в колледже, она была далеко не главным, я даже еще не выбрала, где собираюсь учиться. Собиралась… Но крест был поставлен на всем хорошем, что составляло мою жизнь, и что я не прочь была бы взять в завтрашний день: на утренних полусонных поцелуях, когда мы стукались чашками с кофе так, словно это были бокалы с вином; на веселой Рождественской возне в разных комнатах – а потом на цыпочках к елке; на книгах, которыми мы обменивались с отцом: «Вот эту – обязательно!»
Теперь мне некому было говорить это, некого было целовать и одаривать. Джун? Господи, да я видеть ее не могла! Самое смешное, что, оставшись вдвоем, мы больше ни разу не поссорились. Нам нечего и некого было больше делить. Та ссора оказалась последней. Из-за чего она произошла? Этого я уже не помнила.
Теперь мы вообще старались встречаться, как можно реже. Если я слышала, что она позвякивает посудой на кухне и напевает своим фальшивым голоском какую-нибудь идиотскую песенку с текстом из двух слов, одно из которых «детка», то могла выжидать до тех пор, пока желудок не начинал ссыхаться от голода. Похоже, и она избрала ту же тактику, потому что стоило мне засесть на кухне с книжкой и чашкой кофе или тарелкой хлопьев, Джун даже на пороге не возникала.
Хотя обе мы понимали, что нам все же необходимо встретиться лицом к лицу, обговорить наши тухлые финансовые дела, и решить, как быть с домом… То есть понятно было, что его придется продать, не можем же мы продолжать жить вместе, но когда это начать и к кому обратиться, мы так до сих пор и не решили, хотя прошло уже… Господи, целых три месяца!
Как раз начался июль, когда я объявила распродажу своих книг. Теперь я понимаю, что это был своего рода жест отчаяния, этакое интеллектуальное самобичевание. Я обязана была наказать себя сиротством еще большим, чем то, в которое и так погрузилась. Мы с отцом не могли жить без книг, что ж, я лишу себя этого, раз он остался без них, без меня, без всего вообще…
Я не тронула только написанных им самим, их было тринадцать, специально пересчитала и подумала: «Как тут не стать суеверной…»
Кроме всего прочего, мне еще хотелось продемонстрировать Джун, что у меня действительно совершенно нет денег, хотя, признаться, отец оставил мне один очень важный документ, о котором она не подозревала. Но я боялась продавать его даже ради учебы в колледже. Это был мой неприкосновенный запас на черный день.
Честно говоря, я сильно сомневалась, что в нашем тихом, полусонном районе отыщется хоть один человек, готовый вместо гамбургера купить книгу. Тем более, старую, но еще не настолько древнюю, чтобы кичиться ею. Может, как раз надежда на это и дала мне сил устроить это мучительное представление, которое должно было закончиться ничем… Все мое так и останется со мной, но я сделаю этот жест.
Как бы то ни было, я вытащила из дома все, что мы с отцом скопили за долгие (его!) и скудные (мои) годы. Это были наши сокровища, наши друзья, члены нашей семьи, лишенной матери, которую я почти не помнила, и лицо ее знала только по фотографиям. Это было светлое в окаймлении темного, тонкое лицо женщины, познавшей истинное счастье.
Отец говорил, что лучшие героини в его книгах – это всегда она, даже если у них другой цвет волос, и они круглолицы и смуглы. И я ему верила, хотя он и не скрывал от меня своих периодических увлечений. Но подружки менялись, а свет