Самодержавный «попаданец». Петр Освободитель. Герман Романов
скрывавшими начинающее набирать жизненную силу солнышко и уносившимися вдаль за горизонт.
Так же как и эти облачка, он легко парил над землей, всей душой вбирая в себя ее дыхание, прислушиваясь к шепоту дрожащих веточек берез с влажными, чуть распустившимися нежными листочками, узнавая себя в журчании прыгающих по камешкам ручейков, взмывая ввысь вслед за птичьими трелями, пропитываясь теплым паром не успевшей остыть пашни…
Родная земля, как нежная и любящая мать, ласкала его, даря ему свое тепло и силу. На мгновение Петр ощутил себя частью чего-то необъятного. Ощущение причастности к чему-то необъяснимо могучему и волнующему захлестнуло его. Острая потребность защитить и уберечь это нечто, сильное и безжалостное, как порыв ветра, с корнем выворачивающий вековые деревья, и в то же время хрупкое и ранимое, как ночная бабочка, как распускающийся бутон, затмила все его мысли и чувства.
Ему стало легко и спокойно от того, что он нашел наконец тот смысл, ту цель, которые он так долго, даже не осознавая для себя самого, искал. Словно кто-то невидимый стряхнул с его души всю накипь, переворошил всю начинку, укрепил стержень. Тот незримый стержень, на который нанизываются нравственные и моральные ценности души, поступки, мысли и устремления. И от того, насколько он крепок, а зачастую есть ли он вообще, зависит многое: и то, как человек проживет свою жизнь, и то, что он оставит после себя.
Внезапно колокола стихли. И тут Петр опомнился – он же видел уже этот огромный храм, прекрасный и белоснежный, на мгновение скрывший солнце, клонящееся к закату. Выглянув вновь, оно нестерпимо заискрило, заблистало на золоте куполов, поглотив в раскаленном золоте небо и землю.
– Так я уже видел все это, – пробормотал Петр. – Прошлый раз, во сне. И потом, когда «дедушка» во второй раз явился со своим Алексашкой. Они… Твою мать! Да вон они, только подумать стоило!
В сгущавшихся сумерках Петр увидел два силуэта, вышедших из темноты. Старые знакомые, только император без трости, а Меншиков идет не рядом, а чуточку отстав.
– Здравствуй, внук! Почто от меня прячешься? – У Петра Алексеевича хищно ощерились кошачьи усики, но голос был на удивление мягок. Но с обидой затаенной, видимой.
– Это он, уверяю тебя, мин херц, трости твоей опасается, – засмеялся Меншиков и подмигнул. «Счастья баловень безродный» был расфуфырен, как в прошлый раз, – в пышном завитом парике, в дорогой одежде, переливавшейся золотым шитьем и драгоценными камнями.
– Да ничего я не опасаюсь, – резанул Петр, и раздражение захлестнуло его. Надо же, стоило на секунду задремать, и вот они, не к ночи будь упомянуты. Сладкая парочка…
– Еще раз такое скажешь, в рыло от меня получишь, – Петр угрожающе прошипел Меншикову. Тот, к его удивлению, хотя был намного шире и выше на голову, отступил за своего благодетеля и повелителя.
– Моя кровь, Алексашка, – удовлетворенно буркнул Петр Алексеевич и подошел вплотную, рукой прикоснуться можно. Но Петр не стал этого делать – мало ли что, в опаске нужно быть.
– Я с турками мир позорный